Волшебная шубейка

И право же, зря долговязый Цинтула наябедничал на него. Случилось это как раз в день появления у нас Палишока-Посошка. Поднимается Цинтула со своей парты на галёрке, руку вверх тянет.
— Ну что у тебя там опять, Цинтула? — оторвавшись от тетрадей, спрашивает учитель.
— Господин учитель, сторож на каланче сегодня только девяносто пять сигналов дал.
Учитель, уже привыкший к проделкам Цинтулы, ничуточки не удивился. Он только взял в руки линейку и отправился в задние ряды.
— Так, говоришь, девяносто пять?
— Точно.
— А откуда это тебе известно?
— Так я же считал, господин учитель.
— Вот как! На это у тебя нашлось время? А ну покажи свою тетрадь! Сделал задание?
Задание Цинтула, конечно, не сделал. Но не таков он был человек, чтобы подобные пустяки его смутили.
— Господин учитель, осталась ещё самая малость, — втянув голову в плечи, оправдывался он.
— Неужели, Цинтула, тебе не понятно, что, только окунувшись в работу с головой, можно добиться…
— Я уже окунулся в работу почти по самые уши, — поспешил заверить наставника Цинтула. Его лицо и впрямь было от носа до ушей в чернилах.
— Вот теперь я вижу, что ты действительно на совесть потрудился. Хорошо, прочитай же вслух, что ты нам написал.
Цинтула взял в руки тетрадь и принялся громко читать:
— «Напишите пять вместоимений. Первое…»
На этом месте его громовой голос оборвался, словно его кто ножницами перерезал.
— …Первое я как раз и собирался написать.
— Что же, послушаем. Итак, первое местоимение…
— Первое вместоимение будет… это… как его… Рыжий.
— Что?
— Ну, скажем, имя у человека — Вескень Дюрка. А вместоимение у него — Рыжий. Раз. Сила — это моё вместоимение — два.
Линейка в руке наставника уже начала своё неудержимое движение вверх. Но прежде чем она успела опуститься на голову долговязого Цинтулы, скрипнула дверь, и мы все повернулись к ней. Наш учитель тоже. И Цинтула был спасён. Так Пети Палишок сделал своё первое доброе дело, едва переступив порог нашей школы.
Вошедший в класс мальчик был с виду моим ровесником и очень добродушным существом с белыми, как лён, волосами и глазами, голубыми, словно васильки во ржи. Но всё это я разглядел позднее. Первым же, что мне бросилось в глаза, были его костыль и посошок. Поэтому он не шёл, а прыгал, будто воробей. И всё же делал он это удивительно легко и даже как-то весело.
— Тебе что, мальчик? — приветливо спросил его учитель.
— Вот хотел бы к вам в школу. Учиться, — смело ответил гость.
— Опоздал ты немножко, братец.
— Да я только недавно приехал в ваш город. Всего четыре недели.
Опершись плечом о стену, он достал из кармана несколько бумажек. Карманов в его одежонке было хоть отбавляй: сплошные дыры, и любая за карман могла сойти.
— Вот мои свидетельства, табели. Три класса я уже прошёл.
Наставник заглянул в бумаги и ласково потрепал мальчишку по белым льняным волосам.
— А что же твой отец не пришёл с тобой?
Новенький потупился:
— Нет у меня ни отца, ни маменьки. Померли они. В другом городе. Вот меня и взял к себе дедушка. Он тутошний.
— Как же звать твоего дедушку?
— Келемен Кюшмёди.
— Выходит, он Гергёшкина знакомца, старого Макасея, внук! — пролетел над классом дружный шёпот.
Наставник приказал всем замолчать и продолжал расспрашивать новичка:
— А как самого-то, тебя звать?
— Пети Палишок.
Услышав такое странное имя, мы снова захихикали, зашушукались, а кто-то уже успел придумать к нему «вместоимение»: Пал да Ишок — костыль да посошок!
Услышав дразнилку, даже учитель и тот улыбнулся.
— У тебя, Пети, имён и на троих хватит! А вот куда мне тебя посадить? Сам видишь, живём тесно.
А ребята сразу все принялись расставлять локти пошире, показывая, что за их партой и в самом деле нет свободного места.
— Здесь всё занято! Сюда нельзя!
И Пети Палишок смутился. Понурив голову, он в замешательстве принялся комкать свою и без того мятую шляпчонку.
— А знаешь что, братец? — сжалившись над ним, вдруг сказал учитель. — Располагайся-ка ты на лавке, за печью. Там у нас в зимнюю пору самое тёплое местечко.
В школе у нас стояла большущая-пребольшущая печь-голландка, а за нею места — хоть пляши. Новенький взглянул на печь и, как видно, обрадовался.
— Очень даже годится! — улыбнувшись, подтвердил он и запрыгал к печи, гремя своими костылями.
Устроившись за печью, он затих, будто мышь в норе, и до конца урока его и не слышно было. А когда началась большая перемена, он подковылял к наставнику и попросил разрешения на обед домой не ходить: живут они далеко, в другом конце города, туда-обратно и на здоровых-то ногах до вечера не обернуться.
— А у меня всех ног, сами видите, — костыль да посошок, — добавил он, горько улыбнувшись.
— Остаться-то ты можешь, — с сомненьем в голосе сказал наставник. — Но тебе же и поесть чего-то надо.
— Еда у меня имеется, — поспешил успокоить учителя Пети Палишок.
Он засунул руку в одну из бесчисленных дыр в своей одежонке и вытащил оттуда несколько ягод терновника. Одна ягодка упала и покатилась было по полу, но Цинтула тотчас же её поймал и на зуб попробовал. Только, видать, не понравилась она ему: лицо у него всё перекосилось.
— Господин учитель, это плохие ягоды, — с очень серьёзным видом сказал он, словно все только и ждали, какого он мнения о терновнике.
— Да что ты, они хорошие! — с улыбкой возразил Пети. — Побольше бы таких «плохих». Жаль, дрозды их тоже любят.
Я тоже знал, что тёрн — это дикая слива, и ягоды его можно есть, только когда их хватят первые заморозки. Один раз дядя Месси мне их целую шляпу принёс на мельницу. Но я попробовал всего несколько штук, остальные выбросил. Они только с виду красивы, а на вкус не очень.
Дома, хлебая молочную лапшу, я снова вспомнил про Петин терновник и подумал: «А я, пожалуй, не пожелал бы себе такого обеда». Особенно когда моя добрая фея, тётушка Мальвинка, подала на стол с пылу горячие плюшки с вареньем. Кончив обедать, я взял одну плюшку с блюда, сунул её в карман шубейки, схватил книжку под мышку — и стремглав к двери. «Спешу в школу», — сказал я тёте Мальвинке. А спешил я потому, что боялся, остынет плюшка, пока я с ней до школы доберусь.
У школы, конечно, ещё не было ни души. Тихонько отворяю дверь и вижу: Пети Посошок стоит на коленях у доски (так ему было легче) и рисует мелом какие-то странные тележки да кареты. И так он был увлечён этим занятием, что меня и не заметил. Вздрогнул, только когда я уже садился за парту и она скрипнула подо мной. Он тотчас же стёр рукой с доски все рисунки и заковылял в свой угол, за печью. Я пошёл за ним следом, сел рядышком на лавку и положил посередине плюшку. Он долго молча смотрел на неё, но и не дотрагивался. Я пододвинул плюшку поближе. Но Пети уже отвернулся.
Я придвинул плюшку вплотную к нему. Пети взглянул на меня, а я сказал:
— Это я тебе принёс. Плюшка!
— Знаю, — улыбнулся Посошок, взял плюшку и откусил от неё разок. — Я их очень даже люблю.
— У вас дома их тоже пекут?
— Сейчас — нет. Пекли, когда мама была жива. А отец, бывало, серёдку с вареньем всегда мне отдавал.
Я вспомнил, что у Посошка ведь нет больше ни отца, ни матери.
— А кем был у тебя отец? — спросил я его.
— Шахтёром. Только он давно умер. Ещё когда в шахте взрыв случился. Знаешь, какой сильный взрыв? До самой железной дороги слышно было, как тогда в забое бабахнуло.
— А у меня отец скорняк был, — сообщил я Посошку, и мне вдруг очень захотелось сказать про отца что-то ещё, что-нибудь особенное. Но сказал я только, что вот эту шубейку, что на мне, сшил он.
— Красивая, — погладив шубейку, сказал Пети. — Красивее даже, чем парадная форма у шахтёров. А я буду горным инженером. У нас на шахте тоже был инженер. Только он всего раз в неделю спускался под землю.