Папа-пряник

Вот из-за угла вышел дедушка Влас с ведром воды. Это был очень старый дедушка. Весь седой, беззубый, глухой и сгорбленный. Ему давно пора было лечь куда-нибудь на лежанку, в теплый угол. Но ведь еще не припасено теплых углов для всех бедных дедушек. 
Шел он тихо и осторожно, как бы не пролить воды, шел-шел, да вдруг поскользнулся и упал. Если молодые да сильные лошади и люди падали, как маленькие ребятки, так отчего ж было не упасть и старому дедушке Власу? И он упал, да так ловко, что совсем растянулся на земле, ушиб и спину, и затылок, шапка полетела в сторону, ведро в другую, и вся вода из него пролилась, как будто ее и не бывало. 
Увидел Кин, как упал дедушка, да так и залился хохотом: 
- Что, дедушка Влас, - кричит он - никак ты не подкован? - Ведь это, брат, нехорошо, что ты на тротуаре вздумал на собственных салазках кататься. На это есть ледяные горы. Ха, ха, ха! - А дедушка Влас пробовал встать и не мог. Несколько раз уж совсем он приподымался, да вдруг ноги скользили, и он опять падал; а Кин еще сильней хохотал. 
- Эй, дедушка, - кричал, наклонившись над ним, Кин, - ведь ты не на лежанку лег, дедушка Влас, замерзнешь ты тут, старый глухарь. 
- Подними его! - шепнуло сердце Кину. 
- Не подниму, - сказал он, стиснув зубы. И вдруг вспомнил он, как один раз за ним гнались два сильных лакея с ремнем, чтоб отколотить его за то, что он разбил камнем большую вазу. Это было зимою, в холодный, дождливый день. Тогда он бросился во двор, где жил дедушка Влас, и спрятался в его конуре. Прибежали лакеи, но дедушка уверил их, что на дворе нет Кина, и спрятал его у себя и кормил целых два дня. На третий день ушел от него Кин и, уходя, взял и разбил старый горшок, который был единственный у дедушки. Разбил, так себе, на память о том, что гостил у дедушки. Все это вспомнил теперь Кин, наклонившись над ослабевшим дедушкой Власом. 
Дедушка лежал и дышал тяжело, а люди все шли мимо да мимо и сторонились, обходя старого дедушку. 
- Видишь, собаки, - сказал Кин, - у них руки отнимутся поднять старика. Поганые вороны! - и он наклонился и из всех детских сил своих маленьких, но сильных ручонок приподнял старого дедушку. 
- Обопрись на меня крепче, старый хрыч, - говорил он, сам скользя и падая, и поставил наконец дедушку на ноги, потом надел на него шапку, захватил ведро и, поддерживая, повел дедушку Власа домой. Там он уложил его на старой постельке. 
- Спасибо тебе, касатик, спасибо, родной, - бормотал дедушка. - Спасибо за доброе дело. 
Но, не слушая его, Кин вышел на двор. Голова у него горела, за горло точно схватил кто-то сильной рукой и крепко сжал. Он тяжело дышал, шел шатаясь и не знал, что с ним делается. И вдруг он ясно почувствовал, как в сердце у него встрепенулась маленькая девочка, встрепенулась, как птичка после долгого сна, встрепенулась она и заплакала и вместе с тем сквозь горькие слезы улыбнулась, да так приветно и радостно, что Кин сделался сам не свой. Он облокотился о фонарный столб, стиснул голову обеими руками и вдруг громко зарыдал на всю улицу. Долго рыдал он. Ведь это были почти первые слезы в его жизни, потому что он плакал тогда только, когда был еще очень, очень маленьким Кином. 
А маленькая девочка все прыгала в этом сердце и пела, сквозь слезы, тихую песенку. 
- Не прыгай! - говорил Кин, прижимая сердце рукой. - Я не хочу гордиться моим добрым делом, я не хочу знать, слышишь ты, я не хочу знать, что я сделал доброе дело! 
- Но девочка все-таки прыгала и пела песенку. 
- Слушай, ты, - сказал Кин, подняв голову и стиснув свой маленький, но крепкий кулак. - Слушай, Папа-пряник, я не для тебя сделал доброе дело, не за твой гадкий пряник, не нужен мне он: я помог старому дедушке Власу потому, что ему нужно было помочь, потому что мне, собственно мне, захотелось этого крепко-крепко. - И он опустил свою голову и тихо пошел домой. 
Но он шел уже совсем другим Кином, а не тем, каким он был до тех пор. На него солнце светило так радостно, перед ним так весело блестели мокрые тротуары, и люди шли и смотрели на него приветливо, как будто говорили: вот, смотрите, идет добрый, маленький Кин, хороший мальчик. 
Что ж? быть может, он и в самом деле сделал настоящее доброе дело. А вот мы это увидим. Не надо только никогда торопиться. Ведь мы еще не знаем, что сделал третий маленький мальчик. 
Его звали "Веселым Толем". Все волосы у него вились в мелкие кудри, а щеки были полные и румяные. Его голубовато-серые глаза всем так ласково улыбались, что все говорили: "Ах, какой славный мальчик!" - Да! Толь был действительно славный мальчик. 
Он жил высоко наверху в маленькой комнатке, вместе с своей старой бабушкой, и тут же наверху, под самой крышею, жило много голубей. Они все знали Толя, потому что Толь кормил их крошками. Когда Толь шел по двору, голуби слетались к нему, кружились вокруг него, садились к нему на плечи и целовали его. 
Когда Толь был на празднике у Папы-пряника, то и ему был дан кусок пряника, потому что он прилежно ходил в школу и хорошо учился. Толь принес пряник к своей бабушке. 
- Ах, ты мой милый соколик, - сказала она, - кушай его на здоровье, радость моя. 
- Нет, бабушка, ты только маленький кусочек съешь, отведай. - Бабушка съела маленький кусочек и сказала, что пряник очень хорош. А Толь пошел к своим маленьким друзьям, которых было у него много. У одного лодочника Жана было целых четверо, мал мала меньше, и все они крепко любили Толя. 
- Ну, цыплятки, - сказал он, входя на чердак к Жану, - хоть вы и не были на празднике у Папы-пряника, а все-таки вам будет сегодня праздник. - И он развернул бумагу и показал им пряник с блестящей золотой надписью. 
Толь взял ножик, разрезал пряник пополам и одну половину разделил по кусочку всем четырем. 
Дети быстро съели свои кусочки, облизались и теребят Толя со всех сторон. 
- Дай еще хоть немножко, чуточку! 
- Дай им еще, - говорит Жан, который сидит нахмуренный в углу, подперев голову одной рукой, - дай им еще, ведь они третий день ничего не ели! 
- Как! - вскричал Толь. - И ты мне ничего не сказал! Это очень нехорошо! 
- Да, как же, вот я пойду сейчас отыскивать тебя, чтобы ты принес им кусок хлеба! 
Но Толь уж не слушал его. Он бежал с лестницы, бежал бегом, сел на перила и мигом скатился, слетел по ним вниз. Он прибежал, запыхавшись, к толстому булочнику Беккеру. 
- Господин Беккер, - сказал он, - вот вам кусок пряника, пожалуйста, дайте мне за него простой черный хлеб, он мне очень нужен. 
- На тебе самый хороший хлеб, - сказал Беккер, - а пряника твоего мне все-таки не надо - съешь его сам. 
- Благодарю вас, господин Беккер, очень вас благодарю. - И он побежал к лодочнику Жану. 
- Постой, - сказал Жан, когда Толь принес хлеб, - им нельзя давать помногу, они с голоду не перенесут этого и умрут, - и он отрезал по маленькому кусочку и раздал своим цыпляткам, потом отрезал и себе кусок, потому что и он уж давно ничего не ел. 
Цыплятки съели хлеб, даже после пряника, потому что были голодны, а голод не тетка. Потом Толь пошел с другой половиною пряника и раздал его другим детям. Они все целовали его и говорили: 
- Ах, какой вкусный пряник! Спасибо тебе, дорогой, добрый, кудрявый Толь! - И когда раздал Толь весь пряник, то вспомнил, что он еще не отведал его сам, но у него уж не осталось ни крошки. 
- Ну! - сказал Толь, облизывая пальцы, которые были в варенье, - ведь варенье самая вкусная вещь в прянике, а его-то вкус я знаю теперь. 
Между тем бедный лодочник Жан сидел все на одном месте, в темном углу, и с ним вместе сидела его тяжелая, черная дума. Она сидела у него на плече и шептала ему на ухо: "Вот ты теперь остался без работы и без места, потому что у тебя рука заболела и рассорился ты с своим хозяином, который заставлял тебя работать даже с больной рукой. Куда ж ты теперь пойдешь? Твои дети умрут с голода. На свете все черно, везде темно и гадко. Возьми и убей своих цыплят, если ты желаешь добра им, убей и себя, потому что у мертвых нет ни стыда, ни забот, ни горя. Они сладко спят в покойных могилках".