Алфред

* * * 
На следующий день я их опять вместе увидел. Я просто так ходил, прогуливался. Подошёл к Любкиному дому и увидел. Через дорогу от них малина росла. Кусты молодые, ягод на них ещё нет, зато высокие, скрывают с головой. 
Любка рубила хряпу для поросят. Хряпа - это зелёные капустные листья. Рубят их сечкой в деревянном корыте. Потом намешают туда отрубей, хлебных корок, остатки каши, зальют тёплой водицей - и готова поросячья еда. 
Сечка в Любкиных руках - как игла в швейной машинке, не уследишь. Строчит вверх, вниз. Идёт из одного края корыта к другому. Любка ловкая. 
Алфред стоит рядом, наблюдает. Потом вытер руки. 
- Давай я. 
- Испачкаешься, - ответила Любка. - Чего уж тебе нашим делом мараться. 
- Наплевать, если испачкаюсь. Я сейчас тебе покажу, как нужно рубить. 
Любка протянула ему сечку. 
- На, - говорит, - Шурик, руби. 
Оказывается, Алфреда Шуриком зовут. Ишь ты, думаю, Шурик. Ишь ты, думаю, какая Любка стала вежливая. Раньше она всё лето босиком бегала, как все. Пятки чёрные, с трещинами. Только в косах у неё всегда были яркие ленты. А сейчас на ней туфли с пуговками. Правда, ленты в волосах те же. Не придумали ещё лент ярче Любкиных. 
Алфред подошёл к корыту, поднял ногу на край, чтоб оно не колыхалось. Размахнулся тяпкой - бац! Тяпка воткнулась в деревянное дно - ни туда ни сюда. 
- Ты не так сильно, - подсказала Любка. - Давай я покажу, как надо. Ты силу не применяй. 
- Это пробный удар, - проворчал Алфред. 
Я стою за кустом, и досада у меня и злость. Не умеешь - спроси. Люди научат. 
Алфред поднял сечку да как застрекочет быстро-быстро и всё по одному месту. 
- Ты сечку веди, - говорит Любка. 
- Не учи, сам знаю. 
Алфред размахнулся опять и - тяп по своей ноге. Даже мне за кустом стало не по себе, будто я его нарочно под локоть толкнул. 
Алфред сразу на землю сел. Уцепился за ногу, стучит зубами. 
- Ой, ой-ой-ой!.. - Потом схватил тяпку да как швырнёт её в сторону. 
Любка стоит неподвижно, только ресницы вздрагивают. А с Любкиных ресниц на Любкин нос сыплются крупные слёзы. Она всегда боялась крови. Когда я весной руку об колючую проволоку рассадил, Любка ревела. Даже не подошла ко мне руку платком перевязать. У неё от крови кружится голова. Пришлось мне тогда платок зубами затягивать. Ну, думаю, кажется, пришла пора вылезать из кустов. Алфред не Алфред, а помощь оказать нужно. Может быть, у него сильное кровотечение. И вдруг Любка опустилась на колени, бормочет: 
- Снимай сандаль, Шурик... 
Алфред зубами стучит. Между пальцами бежит кровь. 
Любка зажмурилась, сняла с его ноги сандалию и носок. Залепила ранку подорожником. Побежала в дом, принесла ковшик воды, бутылочку липок и чистую холщовую тряпку. 
Липки у нас в деревне в каждой избе есть. Наберут бабушки ранней весной берёзовых почек, настоят на водке - вот и всё снадобье. Липками его называют потому, что почки по весне прилипают к рукам. Лист оттуда едва свой зелёный гребешок показал, а запаху от него полна улица. 
Любка промыла водой Алфредову ногу, плеснула из бутылочки прямо на ранку. 
Алфред завыл - липки почище йода дерут. 
- Тише, тише, это сейчас пройдёт, - успокаивает его Любка, а сама бинтует ногу тряпицей. 
Алфред встал, попрыгал на одной ноге. Любка ему подала сандалию. На сандалии ремешок разрублен. Я думаю, если бы не этот ремешок, не скакал бы Алфред. Ремешок ему ногу спас. 
Алфред схватил сандалию, швырнул прочь. 
- Что ты мне её даёшь? Куда она теперь годна? Из-за тебя такую сандалию испортил. 
Любка снова подняла Алфредову сандалию. Говорит: 
- Её очень просто починить. Только ремешок зашить, - а сама чуть не плачет. 
- Ну и зашивай! - крикнул Алфред. - Всё равно она уже не новая будет, а зашитая. 
Если бы на Любкином месте был я, я бы Алфреду этой сандалией по башке. А Любка стоит, опустила голову, как виноватая. И так мне стало обидно, что вылез я из малинника и ушёл. Чтобы не идти по улице мимо проклятого Алфреда, я пролез в сад. Пошёл прямо садом. 
Яблоки на ветвях висят. Я к ним без внимания. Кислые ещё. Прямо скажу, не смотрел на яблоки даже. И напрасно меня дядя Николай, Любкин отец, за уши отодрал, - не рвал я его яблок. 
* * * 
Несколько дней мы не встречали ни Алфреда, ни Любки, потому что занялись делом. 
Колхоз отдал нам старенький трактор "Беларусь" и старую кузницу. Мы её вычистили, подлатали крышу. Крапиву во дворе скосили. Земля пахла древесным углем и железом. Хорошо. Зелёная трава, синее небо, чёрная кузница и красный трактор на высоких колёсах. Красиво. 
Первая работа была такая: мы возили навоз со скотного двора к парникам. Нагрузили две платформы и тянем. Эту работу Стёпка сам попросил у председателя. Нам он сказал: 
- Кто не хочет, - значит, не хочет. В сельском хозяйстве нет работ чистых и грязных. 
Никто не отказался. Подумаешь, навоз. Сходим на речку, вымоемся с мылом. 
Настала моя очередь вести трактор. 
Едем по улице. Я впереди на тракторе. Остальные своим ходом, горланят песни, шумят. Я смотрю - Любка стоит на краю дороги в туфельках, в носочках. Одна, без Алфреда. Я сразу отвернулся, будто не замечаю её. Сам думаю: смотри, как я на тракторе еду. А Любка приложила руку к губам и крикнула: 
- Эй ты, Лёха, жук навозный, чего нос задрал?! 
Я будто не слышу. 
- Чего же ты, Любка, к нам не идёшь? - спросил Стёпка. - Мы, видишь, трактор получили. Видишь, работаем. 
- Ну и работайте. От работы кони дохнут... - Любка тряхнула головой, ленты у неё в косах вспыхнули начищенной оранжевой медью. Любка зажала нос пальцами: - Фу... Фу... Дышать нельзя. Нашли себе наконец занятие. В самый раз, по культуре. 
- Ишь какая благородная! - загалдели ребята. - Будто у неё коровы нет. 
Стёпка их остановил, говорит спокойно, даже как будто просит: 
- Нам после этой работы другую дадут. Хочешь трактор посмотреть? 
- А какое мне дело? - ответила Любка. - Работа дураков любит. 
- Ой, Любка, с чужого голоса ты поёшь! 
Любка опустила голову, сказала тихо: 
- Вы и без меня справитесь. Вон вас сколько. Я вам и не нужна, поди-ка... 
Стёпка у неё тоже тихо спросил: 
- Что это с тобой приключилось, Любка? 
- Да ничего с ней не приключилось! Влюбилась в своего Алфреда! выкрикнул Гурька и засмеялся. 
Я поднялся с сиденья, чтобы лучше видеть. Мне очень хотелось, чтобы Любка полезла в драку. Она это может. А она отвернулась и побежала в проулок. 
- Влюбилась! - заорали ребята. - Алфредова невеста! 
Я тоже закричал. Только Стёпка не произнёс ни слова. Подошёл ко мне, ткнул меня кулаком в ногу. 
- Чего надрываешься? Трогай. 
Потом мы возили жерди к реке. Там строили загон для свиней и обносили его жердями. Потом мы возили песок, солому - всё, что нам было под силу. 
Яблоки в садах зрели. Зрела наша ненависть к Алфреду. Почему мы его так ненавидели? Я и сейчас ещё толком не понимаю. Кажется, лично нам он не делал никаких гадостей. 
Он купался целыми днями, разъезжал с Любкой на велосипеде, валялся в гамаке, удил рыбу. Когда мы приходили на речку смыть свой рабочий пот и пыль, он удалялся, насвистывая, причём на нас даже не глядел. А однажды, когда Степан наступил на его рубаху, сказал даже: 
- Извините, я хочу взять рубашку. 
В другой раз, когда Гурька, нырнув, привязал его леску к коряге, он просто отрезал её ножом и ушёл улыбаясь. 
Любка, завидев нас, переходила на другую сторону улицы или сворачивала в проулок. Может быть, так вот и лето прошло бы, но случилась одна история. 
Рано утром мы все лежали у кузницы, возле своего трактора, ждали, когда придёт из колхозного правления Стёпка, принесёт наряд на работу. Утреннее солнце клонило в сон. Оно будто водит перышком по щекам. Я заметил: если лежишь на солнце ничего не делая, всегда хочется подремать. 
Вдруг все ребята подняли головы. К кузнице шёл дед Улан. Одной рукой он опирался на свою вересовую палку, а другой тащил здоровенный яблоневый сук. Он тащил сук с трудом. Коленки у него тряслись, голова вздрагивала.