Принцип Портоса, или Последний свидетель

А папа сказал:
— Спасибо, сын, за мужскую выручку. А то поодиночке нас бабы с мухами съедят… — И зачем-то поглядел на Сашку.
А Сашка испугалась и говорит:
— Я не такая.
А папа:
— Конечно, девочка моя… Господи! — И тут из него словно воздух выпустили. Обмяк он как-то и гладит Сашку по голове.
— У меня еще три литра пива в холодильнике, — неожиданно вспомнил дядя Витя.
А папа:
— Неси, а?.
А дядя Витя:
— Хорошо. Только о женщинах…
— Не-не! — замахал руками папа.
А когда все разошлись, я поднял бумажку, которая выпала из сахарницы, а там маминой рукой написано: «Паша, брось чудить. Я деньги положила на сберкнижку, на твое имя. Книжка в комоде, в верхнем ящике, под носовыми глажеными платками. Твоя Наташа».
Ну, тут у меня просто ноги подогнулись. Вот это приключение! Да?
А потом мы сидели на террасе. Не знаю, сколько прошло времени. Никто не считал. Дядя Витя с папой в креслах пили пиво. Витька с фонарем под глазом сидел на табуретке и носком кроссовки гладил пол. Сашка лежала в купальнике на животе, прижавшись щекой к собственной ладони, и слушала шорохи…
Да, вы не забыли? Июль остановился на два дня. Облака в высоком небе толкались пухлыми животами…
— Хорошо, — сказал дядя Витя, поднимая стакан с пивом. Плавленый янтарь, верно, бывает такого же цвета…
А потом полетели курицы. Это Перевалова их ловила и из своего сада через забор в наш двор перекидывала. Ничего летели, но довольно шумно.
— Черт с ними, с птицами, — заметил папа, тоже поднимая стакан.
От нашей речки Самарки прилетел ветер, чистый и немножко прохладный. Именно такой, о котором я мечтаю всю зиму.
— Да, — вспомнил я и вытащил из кармана американский фотоэкспонометр. Тот самый, что года два назад родители подарили Витьке. Они, наивные, надеялись, что Витька станет фотографом или хотя бы кинорежиссером. Но Витька не захотел… Теперь я экспонометр немножечко, незаметно для глаза, расплющил, чтоб стрелка дальше цифры «одиннадцать» не заползала.
— На тебе, Сашка, американский дозиметр. Дарю! От всего сердца.
Витька, конечно, глаза вытаращил, увидев свой прибор в расплющенном виде, но я его вовремя ногой незаметно двинул, чтоб не болтал.
— Какой у вас низкий фон… — вздохнула Сашка, поглядев на шкалу. — Даже не верится.
— Этот Портос! — разгорячился вдруг Витька. — Со своими принципами! У нас бы он пропал со своим мировоззрением. Надо же: дерусь — потому что дерусь! А? Приключение ради приключения! Надо же!
— В наше время только Портос со своей позицией и смог бы выжить, — не согласился папа. — Какое счастье: живу — потому что живу! А? Славно… Процесс нужно замечать. Смысл жизни не в цели, а в самой жизни.
Фыр-р-р! — перелетела через забор очередная курица.
— С точки зрения процесса — пиво тепловатое, — вздохнул дядя Витя и, отмечая приземление очередной курицы, сказал: — Что-то птицы низко полетели… Нэвжэ к дождю?
А папа сказал:
— Года через два она станет детским редактором в каком-нибудь издательстве. Ноголомательница движется в литературу.
— Кому вона ногу зломала? Петьке?
— Не видишь, половина курей… или как?.. кур? охромела? Хоть костыли привязывай.
И ночью действительно был дождь. Я не спал до утра и очень устал. А все получилось как? Конечно, я показал папе выпавшее из разбитой сахарницы письмо. Но это его не очень успокоило. Он сказал, что и кроме денег у нас хватает чего грабить. Тогда Витька очень срочно с грамматическими ошибками наклеил третье письмо: «Мы пИредумали вас грабить. УспАкойтесь. Ваш Друг». И без всякой конспирации положил в наш почтовый ящик. Но папа не заметил грамматических ошибок и к вечеру вынес из дома мебель. Папа сказал, что последнее письмо — это верх цинизма, и что его на такую удочку не поймаешь, и что раз уж суждено быть ограбленным, так хоть чтобы дети не пострадали. А мы как раз пострадали. Надо же было кому-то охранять диван, стиральную машину и телевизор, которые папа оставил у ворот. Мы с Витькой договорились, что вначале буду охранять я, а потом я его разбужу, и он будет охранять до рассвета. Но получилось не совсем так, как договаривались…
По вечерам у нас обычно тихо. Изредка пролетают в клубах пыли одуревшие рокеры на мотоциклах. Но к ночи и они идут на посадку. Тогда слышно, как на дискотеке играет музыка. Ветер, и эхо, и деревья, и разные живые звуки комкают мелодию, отламывают от нее кусочки, расплетают на ниточки и гасят… И громкая дикая песня становится ручной и тихой. Лишенная громкоговорителей и микрофонов, мелодия облизывает крыши домов и листья деревьев, лишь изредка позволяя себе вскрикнуть… И опять вечер утопает в тишине…
Я сидел на диване, укутавшись в одеяло, и слушал. Папа, напившись пива и валерьянки, спокойно спал. Окно светилось только у Витьки, но и он сейчас уснет, дочитав очередной детектив. А я сидел. Деревья и дома на противоположной стороне улицы, постепенно наливаясь чернотой, казались силуэтами на светлом фоне неба. Стоял июль…
— Крек! Крек! — раздался тихий голос. А я знаю, кто это. Читал в «Лесной газете» Бианки. Есть такая толстая книга. Это птица дергач пешком притопала к нам из далекой Африки! Представляете? Я вначале тоже не поверил. Каждую весну пешком из Африки! Невозможно представить. Через границы и моря, обходя большие города…
Потом на западе, там, где светился розовый горизонт, потемнело. И без всякого грома белая ломаная черточка кольнула землю — молния.
Потом пришла Сашка. В одеяле. Я хотел было прогнать ее, но передумал. Все-таки скучно одному, да и если человеку спать не хочется? Пусть сидит.
— Это чем пахнет? — спросила Сашка.
— Это цветами, — принюхался я.
— Это грозой…
И мы опять молчали и сидели. А на западе все гуще кололи землю молнии…
— А я вот иногда страдаю, — сказала Сашка.
Я ее сразу понял, и на душе у меня стало немножечко неуютно.
— Конечно, — задумчиво продолжала Сашка, — как это пришивать кожу на затылке, чтоб морщины с лица растянулись? Это же больно.
На западе тихонько загремело… Подул свежий ветер и опять стих. Потом пришел дядя Витя. Ему тоже не спалось.
— Душно, — сказал он, словно оправдываясь. — Душно, как в Сингапуре. Помню, я там тэж мучился. Помню… — тут дядя Витя замолчал и крепко сжал ладонями лицо. — Но почему-то, помню, там было весело… Почему-то хороша Но душно.
— Еще бы, — тихо сказала Сашка. — В Париже тоже хорошо.
— Не поэтому, — сказал дядя Витя, и я ему поверил. И Сашка тоже, наверно, поверила — такой голос был у дядя Вити.
Потом мимо прошагал Петр-радиотехник. Это он от Переваловой со свидания возвращался. Когда затихли его шаги, Сашка сказала:
— Я не дамся. Пусть свисают.
Дядя Витя не понял, что свисает и откуда, и Сашка ему объяснила, что морщины.
Музыка на дискотеке закончилась…
Потом неожиданно пришла Перевалова. Как будто она каждый день сидела с нами на диване у ворот. Пришла и села. И сказала:
— Это была последняя капля…
Но это были первые капли: по листьям тихо застучал дождь.
— Я выхожу замуж, — сказала Перевалова.
Дядя Витя принес большой кусок целлофана, чтобы укрыть мебель, но дождь, так и не начавшись, кончился. Прошел стороной, над городом. Там полыхали молнии и гремело… А мы еще довольно долго сидели, пока на восточной стороне не стало краснеть… Июль ведь — светает очень рано.
А еще через некоторое время вышел папа. У него опять болел зуб. Теперь уже другой, но тоже от нервов. Он завел машину, и мы с Сашкой напросились с ним…
Пока ему рвали зуб, совсем рассвело. И опять назад с замороженной челюстью мы ехали очень тихо… Папа пооткрывал все окна, чтобы ветер продувал нас насквозь. Асфальт блестел после ночного дождя. Но упрямые поливалки все равно чистили город.
— Это только в нашей стране, — ворчал папа, — и дождь и поливалки.
— Это наша достопримечательность. Пусть. С поливалками как-то спокойнее, — сказала Сашка.