Бориска Прелукавый (Борис Годунов, Россия)

На пути у него стоял недоумевающий Бельский. В следующий миг боярин был отброшен к стене с такой легкостью, словно в нем было не шесть пудов, а всего лишь полпуда, а царь огрел сына поперек спины так, что Иван рухнул на пол, издав крик боли. Он еще успел откатиться в сторону, чтобы избежать тычка смертоносным острием, однако далеко не ушел.
Царь снова и снова вздымал посох, обрушивая на сына удар за ударом. Глаза его были неподвижны, рот искривлен судорогой, пена кипела на губах. Иван сначала пытался подняться, однако после удара по голове замер недвижимо.
Царь же словно не видел разбитой головы сына, его окровавленного тела. Он хрипло стонал, меж стонов прорывались отдельные слова, и, когда Бельский выполз из своего угла и попытался понять, что выкрикивает царь, ему показалось, будто он ослышался. Такого не могло быть! В это невозможно было поверить!
– Государь, помилосердствуй! – возопил Годунов, пришедший наконец в себя, и, утирая кровь с лица, попытался перехватить посох, но получил по ребрам так, что задохнулся и снова упал.
– Господи! Ты убил его! – послышался в то мгновение крик Бельского, и рука царя, занесенная над Годуновым, дрогнула.
Борис мгновенно перевернулся на живот и пополз, пытаясь подняться.
– Ништо! Живой еще, изменник! – взревел государь, уже несколько остывая и злорадно глядя на унизительное ползание Годунова.
– Ты сына убил! – так же отчаянно выкрикнул Бельский.
Рука Ивана Васильевича разжалась, посох с грохотом рухнул на пол.
Государь обернулся. Бельский пытался приподнять царевича, но не мог, так тряслись у него руки. Иван Васильевич метнулся вперед, упал на колени, схватил голову сына, вгляделся в его закаченные глаза…
Дикий вопль, напоминавший звериный рев, раскатился по дворцу. Дверь приемной палаты распахнулись, Богдан Бельский выскочил и врезался в собравшуюся под дверью приемной палаты испуганную толпу, крича:
– Лекаря! Лекаря!
Никто не двинулся с места. Люди оцепенело смотрели на открывшуюся им за дверью страшную картину: недвижно лежит царевна Елена Ивановна, в углу слабо стонет в кровь избитый Годунов, а царь с безумными глазами стоит на коленях и пытается приподнять лежащего на полу сына, однако окровавленная голова царевича безжизненно падает, падает…
А роковое письмо исчезло.
Через несколько часов царица Елена Ивановна разрешилась мертворожденным ребенком и еще не меньше недели провела в горячке. Однако она выжила, а вот супруг ее, царевич Иван, наследник престола, скончался спустя четыре дня. Все время государь не отходил от его постели, рыдал, вопил, проклинал себя и пламенно молился. Ничего не помогло! Закрыв глаза сыну, царь сам повалился без памяти. Однако вскоре очнулся и пусть едва живой, но смог быть на отпевании и похоронах.
Бельский не отходил от него ни на шаг, и, возможно, именно ему были обязаны жизнью царица и ее родня. От немедленной расправы их уберегло только потрясение, в которое повергло царя убийство сына. Но как только к разуму государя оказалось возможно пробиться словами и достучаться доводами, Богдан Яковлевич, сперва исподтишка, а потом впрямую начал твердить, что карающей деснице следует замереть. Письмо могло быть лживым, к тому же невозможно точно определить, когда и от кого был зачат ребенок, которого вынашивает сейчас царица Марья: ведь государь и сам посещал – пусть всего лишь раз или два! – свою супругу примерно в те дни, когда могло случиться зачатие.
Иван Васильевич не спорил, но и не соглашался. Наверное, ему было легче примириться с изменой жены, с преступлением сына, чем признать, что убийство совершено напрасно. Он сидел сгорбившись, низко свесив голову на грудь, прикрыв глаза, и почти не воспринимал того словесного зелья, которое верный Богдан Бельский неустанно вливал в его уши. Как это ни странно, именно сразу после величайших потрясений своей жизни Иван Васильевич обретал способность мыслить на диво ясно, безошибочно оценивая не только очевидное, но и прозревая глубоко затаенное.
Побуждения Богдана были ясны ему как белый день. Ведь только в баснословных древних царствах вместе со смертью властелина умирали добровольно или бывали убиты его ближайшие слуги. Бельский знает, что век государя измерен, однако сам мечтает жить дальше. И жить хорошо… Теперь наследником, само собой, становится Федор – больше некому. Государь печально усмехнулся: Федор на царстве – все равно что Бориска на троне! А для Бельского приход к власти Годунова означает потерю влияния, почетную ссылку в какую-нибудь нижегородскую глухомань, на воеводство, а может быть, и явную опалу. В том же случае, если у государя рождается еще один сын, здоровый, сильный и разумный, вдобавок успевает подрасти, прежде чем умрет отец, завещание может быть изменено в его пользу. И с надеждой на это Бельский будет печься о сыне Марьи Нагой, как о своем собственном. Потому что еще не рожденный царевич – для него последняя надежда удержаться при власти после кончины государя.
Царь прикинул даты. Если ребенок был зачат в конце сентября, выходит, на свет народится он в июне или июле будущего года, 1583-го… Но беда в том, что проклятое письмо исчезло неведомо куда. Значит, кто-то может прочесть его. Кто-то может сопоставить даты. Сделать выводы. Распустить слухи, которые самым черным пятном лягут на честь русского царя, на честь его семьи, его памяти.
Проще всего было бы убить царицу. Убить ребенка…
Нет, хватит, наубивался. Вдобавок ко всему, хоть вероятия мало, но – чем черт не шутит, вдруг это и впрямь его собственный сын? Право слово, повезло Марье, что всю злобу он израсходовал на сына да на Годунова, а то не жить бы ей на белом свете…
Государь утер слезу, а вслед за тем мысли его обратились к Годунову. Поверить, что ли, Бориске, который шлет грамотку за грамоткой, клянясь и божась, будто пропавшее письмо – один сплошной лютозлобный извет? Он-де слыхом не слыхал ни о каком позорном блуде. А что до Ефимки Полякова, то верно, был у него в челядниках таковой. Однажды он отпросился у боярина съездить в Москву – наведать умирающего отца, а назад так и не воротился. Нашли его при дороге убитым, и то правда, но при чем тут Годунов?! Далее в письмах своих Борис клялся в любви и верности государю: мол, и на смертном одре будет его благословлять…
До смертного одра дело не дошло, однако Бориска и впрямь был весьма плох. Лежал недужный, ходил за ним приятель его, пермский купец Строганов, искусный во врачевании, а тело Годунова все ранами изъязвлено, кои покрыты заволоками [1], сделанными ему лекарем.
Измученное сердце государя растопилось при вести об этом. Он сам навестил едва не убитого им человека, обнял страдальца, показывая, что возвращает ему прежнюю любовь, несмотря ни на что, ни на какие изветы, а его целителю в знак особой милости дал право именитых людей называться полным отчеством, как только знатнейшие государственные сановники именовались.
Когда государь удалился, Борис Годунов сполз с постели и, стеная и охая, пал под образа, чтобы вознести благодарность Господу за его неизреченную милость. Боже мой, он никогда не был настолько близок к смерти! Ни в коем случае нельзя больше так рисковать. Он даже не ожидал, что гнев Грозного окажется столь ужасен. Конечно, предполагал нечто в таком роде, поэтому в тот роковой день и пододел под ферязь нательное поплотнее, чтобы защититься, оттого и потел весь день. А все равно посохом пробило платье и белье чуть не до кости. Впрочем, это был хороший ход – заступиться за Ивана, царствие ему небесное, бедняге. Теперь ни у кого не оставалось сомнений, что престол достанется Федору.
Борис усмехнулся приятным мечтам.
Странно, конечно, что государь оставил измену царицы без последствий. Значит, ребенок появится на свет. Ах, да какое это имеет значение! Ничтожество, младенец, козявка. Если будет сильно досаждать, от него можно избавиться в любой момент… В эту минуту Годунов чувствовал себя всемогущим.