Мерило истины
— Понял, — буркнул Гусев. — А если это… товарищ майор… не по моей вине ЧП? Я ж за весь взвод ответственности нести не могу! А вы на меня все вешаете… Вон Мансур, после того как с Гуманоидом схлестнулся, сам не свой ходит. До того слова не вытянешь, а сейчас вообще не разговаривает ни с кем, молчит. Глазами жгет, прямо как кипятком. Тут дело ясное: он Гуманоиду простить не может, что тот так его перед всеми опарафинил. Эти джигиты такие, пока не отомстят, спать спокойно не будут. Случись чего — мне, что ли, отвечать?
— Ты за Разоева не беспокойся. Ты за себя беспокойся. Понял? Или нет?
— Ну, понял…
— Тогда — отбой связи.
«Козел, — подумал по адресу майора Гусь, отключившись. — Для него же стараешься, а он…»
На спортплощадку Гусев вернулся нескоро и в дурном настроении. Новобранцы под командованием беспощадного сержанта Бурыбы и ассистировавшего ему Кисы как раз подтягивались на турниках. Изобретательный сержант загонял на одну перекладину сразу по двое, причем подбирал пары так, что один из парней был физически хорошо подготовлен, а второй, соответственно, силой и сноровкой не отличался. Всего спортплощадка имела пять штук турниковых стоек, и две группы новобранцев сменяли друг друга через один-два подхода — таким образом, времени на отдых парням отводилось не более пары минут.
— Делай: раз! — покрикивал Бурыба. — Делай: два! И раз! И… Стоп! Зафиксироваться в верхнем положении. Держимся… Держимся… Ждем, пока остальные не подтянутся. Та-а-ак. Держимся. Ждем. Еще один дохляк остался. Опять Сомик, мать твою! Ну-ка, напрягись! Что ж ты, сука такая, товарищей подводишь?
— Не могу я больше!.. — рухнув вниз, просипел Женя. — Пальцы не сжимаются!..
— Держимся, держимся в верхнем положении! — невозмутимо продолжал младший сержант. — Команды «два» не было. Ждем, пока рядовой Сомидзе вскарабкается опять на турник и подтянется. Ждем.
Рядовой Сомик, хоть и вскарабкался на турник, но подтянуться так и не смог. С перекладин один за другим, как перезревшие осенние груши, валились новобранцы. Киса откровенно ржал. Смеялся и сержант Бурыба. А младший призыв осыпал несчастного Женю угрозами и ругательствами. Гуманоид, конечно, не угрожал Сомику и не ругался. Но и не пытался вступиться. Наблюдал, хмурясь. Словно и сам был очень недоволен, что Женя настолько слабосилен… Но даже такая комедия не подняла настроение рядовому Гусеву.
Вскоре Сане рассказали и про очередное «выступление» настырного Гуманоида перед старшиной. А перед построением на вечернюю поверку Саня Гусев получил еще одну возможность убедиться, что майор Глазов оказался прав: Гуманоид не «сломался». Пара дедов-рядовых послали вместо себя пятерку новобранцев на уборку территории; присутствовавший при этом Гуманоид, как ни в чем не бывало (будто и не был объявлен ему бойкот), подошел к парням и опять завел свое: мол, равные по званию равны, и все такое… Правда, никто Гуманоида подчеркнуто не заметил, и новобранцы послушно отправились пахать. Гусь внимательно и с интересом отследил реакцию Гуманоида: у того опять дернулся уголок рта, и между бровями легла острая морщинка. Но свару затевать Гуманоид не стал. Только качнул головой, словно что-то отметил про себя, и отошел в сторонку.
«Упертый какой тип…» — с досадой подумал тогда Саня.
А уж перед отбоем настроение Гуся испортилось окончательно. Когда сержанты выстроили новобранцев на «взлетке» на предмет инспекции чистоты обмундирования, обнаружилось, что рядовой Сомик в казарме отсутствует. Не было Жени ни в курилке, ни в туалете. Старослужащие, особенно сержанты, не на шутку взволновались. Сам же Гусь, вспомнив угрозу майора Глазова, и вовсе покрылся холодным потом.
* * *В давнюю-давнюю пору уютного домашнего существования мысли о смерти нет-нет, да и толкались осторожненько в сознание Жени Сомика. Случалось, понятное дело, это редко; не чаще, чем, наверное, и у всех остальных людей, не подобравшихся еще к рубежу своего двадцатилетия. И как всем остальным, смерть представлялась Сомику чем-то бесконечно далеким, малопонятным и лично к нему никак не относящимся. Как, к примеру, невидимая невооруженным глазом планета Каллисто или, скажем, какая-нибудь Титания из школьного курса астрономии. Вроде бы существование ее, планеты, неоспоримо, и где-то там, в глубине космического пространства, она, несомненно, есть, и все об этом знают, но кому какое до нее дело в суетливой повседневной реальности?
А когда, в перерывах между сериалами, Сомик попадал на сюжеты теленовостей, в которых репортеры профессионально трагическими голосами рассказывали об очередном случае подросткового самоубийства, он отстраненно и без напряжения прикидывал: это ж каким надо быть ненормальным истериком, чтобы избрать такой способ решения проблем? Ведь прекратить себя — это всяко хуже, чем какие-то там насмешки в классе или какая-нибудь там неразделенная любовь. Тем более что от любой неприятности всегда можно где-нибудь укрыться и переждать, пока все не разрешится само собой. Когда-то Женя был в этом уверен…
До тех пор, пока не угодил в эту чудовищную, нескончаемо и тошнотворно грохочущую действительность, называемую срочной армейской службой… Сначала здесь было просто пугающе ново. Потом — тяжело, конечно, но все равно сносно. А последние три дня… совершенно невыносимо. Сомик никогда и предположить не мог, что существует бездна такого ужаса и что он когда-нибудь в эту бездну безвозвратно провалится. Имя этой бездне было безнадежность. Что бы он ни делал, как бы себя ни вел, как бы ни старался хоть что-то изменить — все было бессмысленно, все влекло за собою только очередные страдания. Он изо всех сил барахтался в черном омуте бездны, но его накрывало все новыми и новыми волнами безысходного мрака — и толкало, и тянуло все ниже и ниже… И не виделось ни вблизи, ни где-то вдалеке ничего хорошего, ничего даже хоть сколько-нибудь нормального; наоборот — разум Жени стонал и выл от понимания того, что дальше будет только хуже. Что делать? Как спастись? Побежать к командирам? Но ему ясно дали понять: попробует пожаловаться офицерам — и сразу всем станет известно о том, что произошло тогда… в провонявшей табачным перегаром курилке.
И станет еще хуже. Совсем тогда Женю затерзают.
Позвонить домой, в военную прокуратуру, в комитет солдатских матерей… умолять вытащить его отсюда? Начнутся разбирательства, вопросы-расспросы, выяснения, кто да что… Может быть, накажут кого-нибудь, того же Гуся — и что? Не объяснишь же спрашивающим, что здесь мучают его, Женю Сомика, все.
Нет, не надо звонить никуда. Станет еще хуже.
Изловчиться бежать? Долго он не проплутает, нагонят, поймают, вернут. Может, переведут потом в другую часть. А там — все заново? Кто его знает, что там ждет… Скорее всего, станет еще хуже. Скорее всего, будет совсем-совсем плохо…
Но главное, для того, чтобы попытаться предпринять что-то из вышеперечисленного, для того, чтобы осмелиться даже приступить к осуществлению таких решительных действий, у Сомика уже не осталось ни сил, ни воли, ни желания. Обернувшаяся кошмаром жизнь крепко и душно стиснула парня со всех сторон, выдавила из него все чувства, кроме страха, намертво въевшегося в душу, как вонь курева в стены курилки.
И сегодняшним вечером после ужина, на который Сомик опять не успел, потому что сержант Кинжагалиев заставил его ползать под койками, незадолго до отбоя, после которого Сомику обещалась «варфоломеевская ночь», вдруг сама собой пришла Жене в голову идея, забрезжила лазейка к спасению от нескончаемого кошмара…
Странно, что он раньше до этого не додумался! Как просто — нырнуть в лазейку, ведущую из этой невыносимой жизни туда, где тишина, чистота и спокойствие равнодушного небытия. Раз — и все. И все кончится.
Единожды подумав об этом, Сомик нисколько не колебался. Разве тонущий в бездонной топи колеблется — рваться ему оттуда или нет?
Он заранее выбрал место. Проскользнуть мимо дневального (сказал, что старшие послали) и выбраться из казармы было проще простого.