Мерило истины

— Ну и что? — решил подать голос (раз уж о нем заговорили) Женя. — Может быть, у человека чувство юмора утонченное?
— Или чувства юмора вовсе нет, — сказал Командор.
— Чувство юмора у всех есть, — авторитетно заявил Двуха. — Просто кому-то не западло товарищей поддержать, а кто-то… больно до хрена о себе понимает. Даже если тебе не смешно, когда вокруг все ржут, ты тоже хочешь не хочешь, а заржешь. Вон Серега Шапкин, очкарик, которого из универа с третьего курса поперли, тоже вначале корчил из себя такого… умника: и слова «ложить» у него не существует, и между «одеть-надеть» какую-то разницу углядел… и на матерные анекдоты фыркал, интеллигент, сука, вшивый. Так и он быстро допер, сразу после второго пенделя: если хочешь нормально в коллективе жить, будь как все. Потому что быть как все — это значит не выделываться. А не выделываться — это значит уважать других. А когда других уважаешь, то и тебя уважать будут. Что, скажете, туфта?
— Правда в том, что у тебя словесный понос открылся, — проворчал Командор. — Сладкого переел.
Двуха оставил это замечание без комментариев.
— Люди неуважение всегда чувствуют, — проговорил он. — Даже если умом не понимают. Сомику-то не смешно было, когда над ним ржали. А он со всеми вместе поржал, и получилось, что… как бы не над ним смеются, а просто… над случаем смешным… с каждым может случиться. А наш Гуманоид, видно, считает, что никогда в смешное положение не попадет, такой он великий. Заметили, как он смотрит на всех? Даже на офицеров? Свысока. Как на дерьмо прямо… Интересно, почему это он так, а? Вот скажи мне, Гуманоид, по-братски, без обидок — почему?
— Изволь, — согласился Гуманоид. — Тебя интересовало, почему я не имею обыкновения вместе с остальными вслух потешаться над чужими оплошностями? Ответ весьма прост, — продолжил бывший детдомовец. — Поведение, кое ты определяешь уважением к окружающим, является на деле нежеланием нести ответственность за поступки собственные и своих товарищей. Выходит, подвергая кого-то унизительному осмеянию, ты тем самым снимаешь с себя обязанность помочь своему товарищу преодолеть трудности.
— О-о!.. — искусственно застонал Двуха. — Ну и нудный же ты, Гуманоид!
— Позволь, я договорю. Это недлинно. Я вскоре закончу. Отчего-то принято считать смех мощным оружием против того, чего ты не в состоянии изменить какими-либо другими способами. Однако утверждение это ложно. Смех есть признание собственного бессилия. Не умея или боясь как-то повлиять на ситуацию, человек прибегает к последнему, что ему осталось, чтобы оправдать себя — насмехается на этой ситуацией. В этом смысле смех подобен плачу. Тому, кто не решается преодолеть возникшее перед ним препятствие, остается одно из двух: плакать или смеяться. Понимаешь ли ты меня?
Двуха с минуту пожевал губами, потом махнул рукой:
— Проехали!
И в этот момент раздался глухой стук. Это упал на пол Женя, умудрившийся заснуть стоя.
— Ну, вот, — зевнул Командор, — посмотрите, что наделали — Сомика усыпили своими разговорами. Ладно, амигос, расходимся. А то я сейчас тоже вырублюсь, устал… Ну что, Гуманоид? Значит, договорились? Теперь мы банда — один за всех и все за одного?
— Договорились, — сказал Гуманоид.
— Короче, — решил уточнить Двуха. — Если к нам кто-нибудь прикопается, ты впрягаешься. А если к тебе — мы подпишемся. Так?
— Вестимо, — ответил Гуманоид. — Вступиться за попавшего в беду — дело чести воина.
— Да не за «попавшего» какого-то! — опять рассердился Игорь. — А за меня! Или Командора, или Сомика. За всех впрягаться, впря… это… впрягалка отвалится. Вбей себе в башку: нельзя в армейке выделяться, лезть в каждую дырку! Слышь, Командор, я так понимаю, зря мы…
— Цыть, — отрезал рядовой Каверин. — Все. Хватит базарить. Спать пора.
Сомик, едва шевеля руками, убрал последствия ночных посиделок, а потом упал на койку и уснул мертвым сном. Он не слышал, как тихонько переговаривались лежащие на соседних койках новобранцы Игорь Анохин и Александр Каверин, он же Командор:
— Вот послал Бог землячка, — говорил Двуха. — Не, Сашок, как хочешь, а он мне не нравится. Мало того, что нудный, так еще и много о себе понимает. Зуб даю, на рожон полезет и встрянет. А мы еще и крайние окажемся. Лучше бы с Дроном закорефанились или с Петухом. Они тоже парни здоровые, а держат себя ровно.
— Ты не сечешь, амиго, — зевнув, ответил Командор. — Твои Дрон и Петух — валенки деревенские, типа Сомика. Их психологически нагнуть — раз плюнуть. А Гуманоид любого до смерти забазарит. С такими, как он, обычно вообще не связываются.
— Вот и нам не надо.
— Ну ладно. Решение принято, обжалованию не подлежит. Спи, давай.
Через пару минут оба заснули — сначала Двуха, потом Командор. Впрочем, последнему, перед тем, как он окончательно провалился в сон, пришла в голову неожиданная мысль… Вдруг подумалось рядовому Каверину, что вовсе не «банда» приняла Гуманоида, а наоборот. Этот неразговорчивый странноватый парень позволил землякам присоединиться к себе. Но обдумать это предположение прямо сейчас Командор поленился. А наутро и вовсе о нем забыл.
* * *
А бывший детдомовец по прозвищу Гуманоид еще долго лежал вытянувшись на койке, заложив руки за голову и невидяще глядя в потолочную полутьму.
…Он предпочитал, чтобы его называли именно Гуманоидом, а не Василием Ивановым, как теперь было обозначено во всех его документах. Если обстоятельства сложились так, что пока невозможно носить настоящее свое имя, данное отцом, и фамилию, прославленную предками, пусть он будет просто Гуманоид. По крайней мере, откликаясь на прозвище, он не испытывал вины перед своим родом, история которого уходила в глубину веков — вины человека, отказавшегося от своего имени. Пусть вынужденно и на время отказавшегося, но все же…
Его звали Олег Гай Трегрей до того, как он по странной прихоти судьбы оказался в этом мире. В мире, чужом, хмуром, откровенно враждебном ему и тем, кто хоть сколько-нибудь отличается от всех прочих; в мире, где в любой момент нужно быть начеку. В мире, не похожем на родной мир Олега до такой степени, что попытки осмыслить здешние порядки поначалу едва не поколебали само представление о гармонии мироздания. До того, как попасть сюда, Олег и подумать не мог, что существует место и время, где может быть настолько все неправильно…
Впрочем, обитатели этого мира тоже вряд ли сумели бы полностью принять мысль о реальности существования мира, из которого явился Трегрей. С их стороны понимания жизни, мир Трегрея мог видеться (и виделся!) сусальной сказочкой, полнейшей утопией, ни в коем случае не имеющей права на практическое воплощение.
Сколько Олег Гай Трегрей уже в этом мире? Почти полгода. Но этот мир все продолжает удивлять его. Все здесь перевернуто с ног на голову, перепутано, перекручено — не хаотично, а как будто специально перевернуто: чьей-то злой и вполне ощущаемой волей. И здешние обитатели — как они не похожи на людей из родного Олегу мира, спокойного и надежного, словно большой, давно обжитой дом, где все соседи друг с другом знакомы. Где каждый человек с рождения и до смерти ни на минуту не получит возможности усомниться в том, что он дорог и нужен Отечеству, Государю и окружающим. Где все прочно, понятно, закономерно и гармонично настолько, что ни у кого и мысли не может возникнуть, что бывает по-другому. Вот и Олег понял это, только оказавшись здесь.
В этом мире люди предоставлены сами себе; и, как в жестокой древности, по-настоящему могут рассчитывать лишь на кровных родственников. А со всеми прочими, тем паче с теми, кто принадлежит государственным структурам, необходимо подсуетиться и связать себя узами финансовых либо каких-то других обязательств, чтобы получить некое обоснование собственного места в окружающей реальности. Обоснование своих прав на сколько-нибудь достойное существование. Как тут говорят: «Хочешь жить — умей вертеться». Варианты «служить» и «трудиться» как средства к обеспечению определенного уровня достатка и уважения в обществе здесь не рассматривались вовсе. Нужно уметь «вертеться».