Ветер над островами

— Совет преподобных… — задумался я. — Школа Церкви принадлежит?
— Конечно! — Вера вроде даже как слегка возмутилась вопросу. — А кто еще имеет право учить?
— Ну… да, верно, — кивнул я, решив в дискуссии на такую скользкую тему не вступать.
Пока из того, что я заметил, местная Церковь таким уж злом мне не казалась, хоть я сам, мягко говоря, хорошим христианином никогда не был и к этому званию не стремился. Нравы… мне почему-то вспомнилась Скандинавия, где церковь никогда за «общую нравственность» не боролась, а полагала таковой лишь прилежание в труде и честность в делах, отчего скандинавы в свое время и добились столь многого для столь малых стран, пока верх с низом не перепутали, равно как и их Церковь.
— А тот, с крестом на груди, который казнью командовал, — священник?
— Да, преподобный Симон, — подтвердила Вера. — Ему суд в этом городе.
— Значит, здесь судит преподобный? — удивился я. — Все случаи?
— Ну… да, — как бы недоумевая от такой моей необразованности, ответила девочка. — А кому еще суд, как не ему, если суд Господу? Он ведет службы каждый день, и он судит. Ему подчинена больница и школа для маленьких, где учатся писать и читать. И ясли для детей негров, если они есть в городе.
— В смысле?
— Что — в смысле? — не поняла девочка.
— Что за дети негров?
— Ну чего непонятного? Ребенок рождается без татуировки, а значит, таким, каким его создал Господь, — пустилась она в объяснения. — А значит, свободным от рождения и допущенным к Таинству Крещения. Поэтому с неграми такие дети жить не могут, негры их испортят и отвратят от Господа. Их воспитывают сначала в яслях, а потом отправляют в школы на Детский остров.
— А потом?
— Потом — кто куда, — пожала она плечами. — У нас училка была из таких детей, например. В основном на Большой остров они уезжают, в церковное войско или на тамошние фабрики. Или учатся дальше. Священники часто получаются из них.
— Понял, — кивнул я, подумав, что это лучше, чем в нашем мире было, где дети рабов рождались рабами, а крепостных — крепостными, после чего спросил: — А кто управляет городом?
— Голова, — ответила она. — А полковник командует объездчиками и ополчением, когда его собирают.
— Ага! — сообразил я и добавил: — А что! По уму.
Завершение фразы было уже специально Вере адресовано, чтобы не подумала, что я здешнее мироустройство сразу сомнению подвергаю. А я и не подвергал, я пока просто усваивал информацию. Куда мне подвергать, если я третий день здесь и часа два как в город приехал, — рано еще.
Еще один поворот — и нашим глазам открылся вид на ворота форта и гавань. Гавань была велика, хоть причалы занимали и небольшую ее часть. А еще она хорошо защищена от штормов с моря далеко выдающейся косой и волноломом, на сооружение которого явно положили немало сил. У пирсов стояло десятка два парусных судов, все больше двух- и трехмачтовых, преимущественно гафельные шхуны и грузовые барки. Хватало и рыбацких лодок, которые забили своей разноцветной массой пространство между двумя ближними пирсами, на которых раскинулся небольшой рыбный рынок. Пахло этой самой рыбой, но и еще чем-то, вроде как смолой или дегтем.
— Видишь, во-он там! — показала пальцем Вера. — Двухмачтовая, с коричневыми бортами и голубой полосой по фальшборту. В самом конце.
— Ага… — кивнул я, присмотревшись к простенькому с виду, но ухоженному судну метров двадцати пяти в длину, с небольшой надстройкой на палубе, ближе к корме, пришвартованному к самому дальнему пирсу.
— Это наша «Чайка», — с гордостью сказала девочка.
— Красивая, — ответил я, нимало не покривив душой: для меня все парусники всегда красивыми были.
— Отец ее всего два года как достроил, — вновь погрустнела девочка. — Он такой счастливый был, когда пришел на ней с верфи, что даже договорился в школе, чтобы меня на две недели отпустили с ним в плавание. Забрал меня прямо с урока, и мы пошли на Кривую Раковину за копрой и пальмовым маслом. Так здорово было.
Я не нашелся что ответить. Так себе из меня утешитель, если честно. Стоит ей погрустнеть, и я сразу совершенно теряюсь. Не умею я обращаться ни с детьми, ни с подростками и меньше всего с теми из них, которые только что осиротели. Я даже подумал, грешным делом, что Вера так привязалась ко мне потому, что я попался ей на дороге в тот момент, когда она больше всего нуждалась в отце. А что я еще заметил, так это то, что этот ребенок стал мне совсем не безразличен — разбудил, наверное, какие-то дремавшие до сих пор отцовские чувства. Ну да и к лучшему, наверное. Не было у меня никогда никого, а тут вдруг… нет, дочерью назвать — еще заслужить надо право. Посмотрим. Мой ребенок, короче.
А в общем… надо заново учиться отвечать за кого-то еще, кроме самого себя. Пора уже, а то как со службы ушел, так и забыл, как это делается.
Тем временем мы приблизились к воротам форта, возле которых, под навесом, опиравшимся на столбы в диагональную черную и белую полосу, дремал какой-то дедок с револьвером на поясе и латунной бляхой на шее — сторож, видать. Сам форт явно давно не выполнял обязанностей оборонительного сооружения — потребности такой не возникало, поэтому ворота в него были распахнуты и никто свободному входу и выходу не препятствовал. Судя по всему, с тех пор как сия крепость обросла со всех сторон городом, ее настоящее значение утратилось окончательно, и она превратилась в аналог местного Кремля, эдакий административный анклав.
— Здесь вся власть городская квартирует? — спросил я свою спутницу.
— Здесь, — кивнула она. — Тут и голова, и полковник, и даже тюрьма здесь. Городской арсенал и склад резерва, все как полагается.
— Откуда ты такая грамотная в организации службы? — подколол я ее.
— Этому в школе учат, на уроках военного дела, — чуть удивилась она вопросу. — У вас не так?
— Да… почти так, — согласился я, вспомнив свои уроки нвп.
Мы прошли в ворота, створки которых, сделанные из толстенного деревянного бруса и перехваченные стальными лентами, были распахнуты настежь, и оказались в не таком уж обширном дворе — я ожидал другого. Внутри форт был поделен стенами на несколько отдельных территорий, и вся левая, если смотреть от центрального прохода, сторона была отгорожена.
Сам центральный проход был вымощен кирпичом и сейчас ремонтировался. Небольшой участок был огорожен бечевкой, и там двое в простых холщовых портках и длинных рубахах подновляли песчаную подушку. На лицах у обоих виднелась татуировка, причем татуировка фигурная, плотная, покрывавшая почти всю кожу, — не слово «НЕГР», выбитое клеймами. «Природная», так сказать.
— Это кто такие? — шепнул я.
— Негры, на город работают.
— Пленные?
— Нет, пленных дальше отправляют, на рудники, в наказание, — ответила Вера. — Там тяжело, а здесь оставляют тех, кого купили. Или кто сам пришел.
— А у кого покупаете? — удивился я.
— У турок чаше всего.
— А у этих, из Племени Горы?
— С ума сошел? — поразилась она моему вопросу. — Племя Горы ловит негров из племен, что близко живут. Им убежать ничего не стоит, свои рядом. Или какую другую пакость сделать. А турки привозят издалека, и им бежать некуда.
— А в местные племена?
— Племена не любят чужаков с другой татуировкой, — объяснила Вера. — Сделают рабами или просто убьют. Или перепродадут Племени Горы, а те — туркам.
— А у вас свои негры есть? — спросил я. — Ну дома в смысле.
— У нас Василий работает, его еще дед нанял. Старый совсем. И все.
Смысл моего вопроса до девочки явно не дошел. А я по-другому и сформулировать не мог, да и ляпнуть лишнего опасался.
— Но он уже не негр на самом деле, — продолжала она между тем. — Лет двадцать как не негр уже.
— Это как? — теперь уже не понял я.
— Если негр готов вступить в лоно Церкви Христовой, то он ходит в больницу при храме, и там ему начинают выводить татуировку с лица, — вновь пустилась в объяснения моя спутница. — Когда ее всю сведут, местный преподобный допускает его к Крещению. И после этого он совсем свободный человек, потому что никто не вправе принуждать христианина, вернувшего себе облик Божий. Правда, никто и не обязан его больше кормить, поэтому он должен найти себе работу.