Проклятое время (Недобрый час) (другой перевод)
В спальне, вешая гамак, он понял, что от его обещания настроение жены лучше не стало. Она сказала, что тоже захочет уехать из городка, если на их дом наклеят анонимку.
Ее слова не удивили врача.
– Умора, – сказал он, – не сумели выгнать нас пулями, а наклеенной на дверь бумажкой выгонят?
Он разулся и, не снимая носков, влез в гамак и стал ее успокаивать:
– Не думай об этом – я уверен, что нам ничего не наклеят.
– Они не щадят никого, – сказала она.
– Как сказать, – возразил врач. – Они знают, что со мной им лучше не связываться.
С бесконечно усталым видом женщина вытянулась на кровати.
– Если бы хоть знать, кто их пишет.
– Знает тот, кто клеит, – отозвался стоматолог.
Алькальд мог не есть целыми днями – он просто забывал о еде. Но бурная активность обычно сменялась у него долгими периодами апатии и безделья, когда он бродил бесцельно по городку или запирался и сидел, утратив ощущение времени, в своей канцелярии с пуленепробиваемыми стенами. Всегда один, всегда во власти настроения, он не испытывал особого пристрастия к чему бы то ни было и даже не помнил, чтобы когда-либо в жизни подчинялся привычкам. И только когда голод становился совсем непереносимым, он появлялся, иногда в неурочный час, в гостинице и съедал все, что ему подавали, не глядя.
Они вместе обедали в тот день, а потом, пока оформлялась продажа земель у кладбища, они провели вместе всю вторую половину дня. Эксперты выполнили свой долг. Назначенный временно уполномоченный управился со своими обязанностями за два часа. Когда в начале пятого судья Аркадио и алькальд вошли в бильярдную, казалось, что они вернулись из трудного путешествия на машине времени.
– Ну, закончили, – сказал, отряхивая руки, алькальд.
Было похоже, что судья Аркадио его не слышит. Алькальд увидел, как он с закрытыми глазами ищет у стойки табурет, и дал ему таблетку от головной боли.
– Стакан воды, – сказал алькальд дону Роке.
– Холодного пива, – попросил судья Аркадио, ложась лбом на стойку.
– Или холодного пива, – поправил себя алькальд и положил на стойку деньги. – Он заслужил – работал как вол.
Выпив пива, судья Аркадио стал растирать пальцами кожу на голове. В заведении, где теперь все дожидались шествия цирковых артистов, царила праздничная атмосфера.
Алькальд тоже увидел шествие. Сперва на карликовом слоне с ушами, похожими на листья маланги, выехала под гром оркестра девушка в серебристом платье. За ней шли клоуны и акробаты. Дождь совсем перестал, и дочиста вымытый вечер отогревался в лучах предзакатного солнца. И когда для того чтобы человек на ходулях мог прочитать вслух объявление, музыка оборвалась, весь городок словно поднялся над землей, умолкнув в изумлении перед волшебством.
Падре Анхель наблюдал шествие из своей комнаты, покачивая в такт музыке головой. Эта счастливая привычка, сохранившаяся еще с детства, не покинула его и на этот раз. Во время ужина и позднее он все так же покачивал головой и перестал, только когда закончил наблюдать за входящими в кино зрителями и снова оказался наедине с собой в своей спальне. После молитвы он сел в плетеную качалку и за печальными размышлениями не заметил, как пробило девять раз и замолчал громкоговоритель кино, оставив вместо себя кваканье одинокой лягушки. Тогда он сел за письменный стол написать приглашение лейтенанту.
В цирке алькальд, заняв по настоянию директора одно из почетных мест, посмотрел номер с трапециями, которым открылось представление, и выход клоунов. Потом, в черном бархате и с повязкой на глазах, появилась Кассандра и выразила готовность угадывать мысли публики. Алькальд обратился в бегство и, как обычно совершив обход городка, в десять пришел в полицейские казармы. Там его ожидало написанное на маленьком листке тщательно продуманное письмо падре Анхеля. Алькальда встревожил официальный тон приглашения.
– Вот так так! – воскликнул священник. – Я не ждал вас так скоро.
Входя, алькальд снял фуражку.
– Люблю реагировать на письма, – сказал он улыбаясь.
Он бросил фуражку в кресло, придав ей, как пластинке, вращательное движение. Под шкафчиком, где хранилось вино, в глубокой глиняной посудине охлаждались в воде бутылки лимонада. Падре Анхель извлек оттуда одну.
– Хотите?
Алькальд не возражал.
– Я потревожил вас, – переходя к делу, сказал священник, – чтобы выразить свое беспокойство по поводу вашего безразличного отношения к клеветническим листкам.
Слова его можно было принять за шутку, но алькальд понял их буквально. Ошарашенный, он задал себе вопрос, как могли эти листки настолько встревожить падре Анхеля.
– Меня удивляет, падре, что они волнуют даже вас.
Падре Анхель, разыскивая консервный нож, выдвигал ящики стола.
– Не листки сами по себе меня тревожат, – сказал он немного растерянно, не зная, что ему делать с бутылкой. – Тревожит меня некоторая доля несправедливости, которая есть во всем этом.
Алькальд взял у него бутылку и, зацепив крышкой за подковку своего сапога, открыл ее левой рукой так ловко, что это привлекло восторженное внимание падре Анхеля. Из горлышка полилась пена, и алькальд слизнул ее.
– Существует частная жизнь… – заговорил он, но не закончил, однако, свою мысль. – Серьезно, падре, я не знаю, что тут можно сделать.
Падре Анхель сел за письменный стол.
– А вам бы следовало знать, – сказал он. – Ведь вы с подобными проблемами сталкивались. – Он обвел отсутствующим взглядом комнату и уже совсем другим тоном продолжал: – Нужно предпринять что-то до воскресенья.
– Сегодня четверг, – напомнил алькальд.
– Я знаю, – отозвался падре. И, повинуясь внезапному порыву, добавил: – Но может быть, у вас есть еще время выполнить свой долг?
Алькальд попытался свернуть бутылке шею. Глядя, как он прохаживается от одной стены к другой, статный и самоуверенный, на вид много моложе своего возраста, падре Анхель вдруг испытал острое чувство неполноценности.
– Как вам, должно быть, ясно, – снова заговорил он, – речь не идет о чем-то особенном.
На колокольне пробило одиннадцать. Алькальд подождал, пока замрут отзвуки последнего удара, а потом, упершись руками о стол, наклонился к падре Анхелю. Тревога, написанная на его лице, зазвучала теперь и в его голосе.
– Подумайте вот о чем, падре, – сказал он. – В городке все спокойно, у людей появляется доверие к власти. Любое обращение к насилию без достаточных на то оснований было бы сейчас слишком рискованным.
Выразив кивком согласие, падре Анхель попытался сформулировать свою мысль яснее:
– Я имею в виду меры, предусмотренные властями.
– Во всяком случае, – продолжал, не меняя позы, алькальд, – я должен считаться с реальностью. Сами знаете: у меня в участке сидят шесть полицейских, ничего не делают, а получают жалованье. Добиться, чтобы их сменили, мне не удалось.
– Я знаю, – сказал падре Анхель. – Вашей вины здесь нет.
– Теперь уже ни для кого не секрет, – продолжал алькальд, распаляясь и уже не слыша замечаний священника, – что трое из них обыкновенные преступники, которых вытащили из камер и переодели в полицейскую форму. При нынешнем положении дел я не хочу рисковать, посылая их на улицу охотиться за привидениями.
Падре Анхель развел руками.
– Ну конечно, конечно, – согласился он, – об этом не может быть и речи. Но почему бы, например, вам не обратиться к законопослушным гражданам?
Алькальд выпрямился и нехотя сделал несколько глотков из бутылки. Форма на груди и на спине у него промокла от пота. Он сказал:
– Законопослушные граждане, как вы их называете, помирают над листками со смеху.
– Не все.
– Да и нехорошо лишать людей покоя из-за того, на что, если разобраться, вообще не стоит обращать внимания. Честно говоря, падре, – добродушно закончил он, – до сегодняшнего вечера мне в голову не приходило, что эта чепуха может иметь к нам с вами хоть малейшее отношение.