Проклятое время (Недобрый час) (другой перевод)

– Ну, будет вам, значит, напоминаю, – сказал он им. – Сегодня в шесть вечера в участке – это приказ.
Дон Роке все стоял за стойкой.
– Что ж, раз такое дело, придется заняться контрабандой.
– Это всего на два-три дня, – пояснил алькальд.
На углу его догнал владелец кинотеатра.
– Мне только этого не хватало! – выкрикнул он. – Сначала колокольные запреты, а теперь еще и комендантские!
Алькальд похлопал его по плечу и попытался пройти мимо.
– Я вас экспроприирую, – сказал он.
– Не имеете права, – ответил владелец кинотеатра, – кино не подлежит конфискации в пользу государства.
– При чрезвычайном положении, – сказал алькальд, – даже кино можно объявить государственной собственностью.
Только после этих слов улыбка исчезла с его лица. Перескакивая через две ступеньки, алькальд взбежал по лестнице полицейских казарм, где с широко разведенными руками расхохотался.
– Черт подери! – воскликнул он. – И вы тоже!
В томной позе восточного шаха в шезлонге лежал директор цирка. Поглощенный своими мыслями, он курил трубку морского волка и, словно хозяин дома, взмахом руки пригласил алькальда сесть:
– Поговорим о делах, лейтенант.
Алькальд пододвинул стул и сел напротив. Взяв трубку в сверкающую разноцветными камнями руку, директор произвел непонятный жест.
– Могу я быть с вами совсем откровенным?
Алькальд кивнул.
– Я сразу просек, как только вас увидел, – вы еще тогда брились, – сказал директор. – Так вот: я разбираюсь в людях и понимаю, что значит для вас этот комендантский час…
Алькальд разглядывал его, явно предвкушая развлечение.
– …в то время как для меня, который уже понес большие расходы, устанавливая шапито, и должен кормить семнадцать человек и девять зверей, это просто катастрофа.
– И что же из этого следует?
– Я предлагаю, – сказал директор, – чтобы вы перенесли комендантский час на одиннадцать вечерa, а выручку от вечернего представления мы с вами будем делить на двоих.
Алькальд сидел не шевелясь и по-прежнему улыбался.
– Очевидно, вам нетрудно было отыскать в городке кого-то, кто сказал, что я мошенник.
– Это законная сделка, – запротестовал директор цирка.
Он не заметил, как в какой-то миг лицо алькальда помрачнело.
– Вернемся к этому в понедельник, – неопределенно пообещал алькальд.
– К понедельнику я буду по уши в долгах, – сказал директор. – Мы очень бедны.
Похлопывая директора по плечу, алькальд повел его к лестнице.
– Это сказки для других, – ответил он, – а я в ваших делах кое-что смыслю.
И уже у самой лестницы, словно желая утешить директора, добавил:
– Пришлите ко мне сегодня вечером Кассандру.
Директор цирка попытался обернуться, но рука на плече настойчиво подталкивала его вперед.
– Разумеется, – сказал он. – Это не в счет.
– Пришлите ее сегодня, – повторил алькальд, – а завтра потолкуем обстоятельно.
Сеньор Бенхамин толкнул дверь из проволочной сетки кончиками пальцев, но не вошел, а крикнул, подавляя раздражение:
– Окна, Нора!
Крупная, средних лет женщина с мужской стрижкой, Нора Хакоб, лежала в полумраке гостиной с электрическим вентилятором. Она ждала сеньора Бенхамина к обеду. Услыхав его голос, Нора Хакоб с усилием поднялась и распахнула все четыре окна, выходившие на улицу. В гостиную хлынул зной. Комната была облицована кафельными плитками с изображением многоугольного павлина, повторявшегося бесчисленное множество раз, и обставлена мебелью в чехлах с цветочками – бедность с претензией на давно утраченную роскошь.
– Можно верить тому, что говорят люди? – спросила она.
– Они много чего говорят.
– Я о вдове Монтьель, – объяснила Нора Хакоб. – Говорят, что она сошла с ума.
– Думаю, она давно свихнулась, – сказал сеньор Бенхамин. И с некоторым разочарованием в голосе добавил: – Впрочем, так оно и есть, сегодня утром она пыталась с балкона прыгнуть.
Весь стол был виден с улицы, на противоположных его концах стояло по прибору.
– Бог наказал, – сказала Нора Хакоб и хлопнула в ладоши, чтобы подавали обед. Вентилятор она принесла с собой в столовую.
– У нее в доме с утра полно людей, – продолжал сеньор Бенхамин.
– Удобный случай поглазеть, как там, внутри, – отозвалась Нора Хакоб.
Чернокожая девочка с россыпью красных бантиков в волосах подала обжигающе горячий суп. Столовую наполнил запах вареной курицы, и духота стала невыносимой. Сеньор Бенхамин заправил за воротник салфетку, сказал: «Приятного аппетита» – и попытался поднести горячую ложку ко рту.
– Не дури, подуй, – нетерпеливо сказала она. – И сними ты пиджак. С твоей маниакальной боязнью закрытых окон мы когда-нибудь от духоты сдохнем.
– Придется помучиться – тогда каждое мое движение будет видно с улицы и мы не дадим пищи сплетням.
В белозубой улыбке, словно с рекламы, она обнажила сургучного цвета десны.
– Не будь смешным! По мне, так пусть болтают что хотят.
Продолжая говорить, Нора Хакоб принялась наконец за суп.
– Вот если бы болтали про Монику, тогда бы я беспокоилась, – закончила она, имея в виду свою пятнадцатилетнюю дочь, ни разу не приезжавшую домой на каникулы из пансиона. – А обо мне не могут сказать больше того, что и так уже все знают.
На этот раз сеньор Бенхамин не посмотрел на нее укоряющим взглядом. Разделенные двумя метрами стола – самым коротким расстоянием, какое он себе позволял, особенно на глазах у людей, – они молча ели суп. Двадцать лет назад, когда она еще училась в пансионе, он писал ей длинные и соответствующие всем требованиям приличий письма, на которые она ему отвечала страстными записками. Как-то на каникулах, во время прогулки по полям, Нестор Хакоб, совершенно пьяный, подтащил ее за волосы к изгороди и категорически заявил: «Если ты не выйдешь за меня замуж, я тебя пристрелю». К концу каникул они обвенчались, а спустя десять лет разошлись.
– Так или иначе, – сказал наконец сеньор Бенхамин, – не следует будоражить людское воображение закрытыми окнами.
После кофе он встал.
– Мне пора, а то Мина, наверно, беспокоится.
И уже в дверях, надевая шляпу, воскликнул:
– Твой дом похож на раскаленную печку!
– А я о чем толкую тебе, – отозвалась Нора Хакоб.
Она проводила его взглядом до последнего окна, где он, словно благословляя ее, поднял в знак прощания руку. Тогда она отнесла вентилятор в спальню, закрыла дверь и разделась догола. Потом, как она делала каждый день после обеда, прошла в ванную комнату тут же за стенкой и, погруженная в свои мысли, села на унитаз.
Четыре раза в день видела она, как Нестор Хакоб проходит мимо ее дома. Все знали, что он живет с другой женщиной, что та родила ему четырех детей и что его считают безупречным отцом. Несколько раз за последние годы он проходил перед окнами ее дома с детьми, но ни разу с той женщиной. Она видела, как он худеет, становится бледным и старым и превращается в незнакомца, и теперь ей казалось невероятным, что когда-то она спала с ним. Временами, коротая в одиночестве часы сиесты, Нора снова начинала с невыносимой остротой желать его – не такого, каким он проходил теперь мимо ее окон, а такого, каким он был перед рождением Моники, когда его пресные и быстрые постельные ласки еще не стали для нее мучительным испытанием.
Проспавший до полудня судья Аркадио узнал об указе только от секретаря. Зато секретарь не находил себе места уже с восьми утра, когда алькальд велел подготовить ему текст указа.
– Во всяком случае, – задумчиво сказал судья Аркадио, узнав подробности, – формулировки резковаты. Никакой необходимости в этом не было.
– Текст такой же, как всегда, – обычный.
– Верно, – признал судья, – но времена изменились, и соответственно должны измениться формулировки. Люди, наверно, перепугались.
Но как он убедился позже в бильярдной за игрой в карты, господствовал не страх, скорее преобладало чувство торжества оттого, что подтвердилась тайная мысль каждого: времена не изменились.