Ведьмин закут

 
Рэй Брэдбери
Ведьмин закут
Был стук в дверь, яростный, истовый, неукротимый стук, рожденный из безумия, страха и жажды быть услышанным, выбраться на волю, найти спасение. Был грохот кулаков по невидимой притолоке, были глухие удары, толчки, рывки, скрежет! Чем?то острым царапали по деревянной филенке, выковыривали загнанные по самую шляпку гвозди. Были сдавленные крики в чулане, и неразборчивые мольбы, и зов на помощь, а потом тишина.
Тишина была тягостнее и страшнее всего прочего.
Роберт и Марта Уэбб сели в кровати.
— Слышал?
— Вот опять.
— Это на крыльце.
Теперь тот, кто стучал, и молотил, и лихорадочно обдирал в кровь пальцы, и рвался к свободе, погрузился в молчание, словно прислушивался, чтобы определить, придет ли помощь в ответ на мольбы и стук.
Зимняя ночь наполнила дом снежным молчанием; оно запорошило все комнаты, занесло полы и столешницы, завалило ступеньки.
Вскоре стук раздался снова. А потом…
Тихий плач.
— На крыльце.
— Нет, в доме, где?то внутри.
— Думаешь, это Лотта? Но дверь?то не заперта.
— Лотта постучалась бы обычным манером и все. Нет, это не она.
— Кто же еще? Она ведь звонила.
Оба посмотрели на телефон. Если поднять трубку, в ней слышалась только зимняя тишина. Телефонные линии не работали. С тех самых пор, когда в близлежащих городах начались беспорядки. Так вот, в трубке теперь можно было услышать разве что собственное сердцебиение.
— Можно у вас пересидеть? — надрывалась Лотта за шестьсот миль от них. — Всего одну ночь!
Не успели они ответить, как в трубку хлынули шестьсот миль тишины.
— Лотта была на грани срыва. Ручаюсь, она вот?вот будет у нас. Скорее всего, это она и есть, — сказала Марта Уэбб.
— Исключено, — отозвался Роберт. — Я по ночам и не такое слышал. Не приведи Господь.
Они лежали в нетопленой спальне фермерского дома, затерянного на просторах Массачусетса, в стороне от главных дорог, вдали от городов, над неприветливой речкой, у кромки черного леса. Декабрь прошел половину студеного пути. Воздух рассекло белым запахом снега.
Им не лежалось. При свете коптилки они свесили ноги и сидели на краю кровати, как над пропастью.
— Внизу никого нет и быть не может.
— Но звуки такие, будто кто?то помирает от страха.
— Да ведь нынче все живут в страхе. Не зря же мы с тобой обосновались подальше от городов, беспорядков и прочих мерзостей. Сил больше нет терпеть прослушки, аресты, налоги, выходки безумцев. Не успели мы найти убежище, как от знакомых отбою не стало. А теперь еще вот это… Эй! — Он мельком взглянул на жену. — Ты никак струсила?
— Не знаю, что и сказать. В призраков я не верю. Как?никак, на дворе тысяча девятьсот девяносто девятый год, и я еще из ума не выжила. Во всяком случае, смею надеяться. Где, кстати, твой револьвер?
— Он нам не понадобится. Не спрашивай почему. Не понадобится — и точка.
Каждый взял в руку по коптилке. Еще месяц — и в белых бараках позади дома заработает маленькая электростанция, начнется подача энергии, но пока суд да дело — они передвигались по ферме, как привидения, в неверном пламени масляных ламп и свечей.
На лестничной площадке они помедлили. К тридцати девяти годам оба сделались в высшей степени осмотрительными.
Из вымороженных комнат на первом этаже доносились рыдания, мольбы и стоны.
— Этой бедняжке, видно, совсем туго пришлось, — сказал Роберт. — Жалко ее, хотя одному Богу известно, кто она такая. Пойдем?ка.
Они сошли по ступеням.
При звуке их шагов плач сделался еще громче. Кто?то с тупой обреченностью бился в невидимую дверь.
— Ведьмин закут! — выдавила Марта Уэбб.
— Скажешь тоже!
— Точно тебе говорю.
Остановившись в длинном коридоре, они всматривались в уголок под лестницей, где еле заметно подрагивала обшивка стен. Но теперь рыдания утихли, словно плакальщица вконец обессилела или отвлеклась на что?то другое; а может, она испугалась голосов и начала подслушивать. Зимняя ночь молчала; муж с женой затаились, подняв перед собой беззвучные огни коптилок.
Наконец Роберт Уэбб сделал шаг вперед и обшарил стену в поисках секретной кнопки или потайной пружины.
— Пусто, — объявил он. — Как?никак мы в этом доме прожили без малого полтора месяца; под лестницей — обыкновенный чулан, вот и все. Помнишь, нам еще агент говорил, когда оформляли купчую: в чулан невозможно проникнуть без нашего ведома. У нас…
— Молчи!
Они прислушались. Тишина.
— Она ушла. Если это была живая душа. Вот чертовщина, ведь эта дверь стоит запертой с незапамятных времен. Теперь уж никому не ведомо, как она открывается. По сути, здесь и двери?то нет. Просто обшивка отстала от стены, и это местечко облюбовали крысы, вот и весь сказ. Они и топочут, и скребутся. Так ведь? — Он повернулся и вопросительно посмотрел на жену, которая не сводила глаз с тайника.
— Что за вздор, — отозвалась она. — Крысы, слава Богу, не плачут. Мы же слышали голос и мольбы о помощи. Я сперва подумала: Лотта все?таки добралась. Но теперь?то ясно: это была не она, а кто?то другой, кому тоже некуда деваться.
Марта Уэбб вытянула руку и провела дрожащими пальцами по старой кленовой панели.
— Как бы открыть этот чулан?
— Разве что ломом и кувалдой. Только не сегодня.
— Ой, Роберт!
— Не приставай. Я устал.
— Мы же не можем ее бросить — неровен час…
— Она затихла. Послушай, я еле на ногах стою. Завтра встану пораньше и вышибу эту дверь к чертовой матери, договорились?
— Договорились. — Она чуть не плакала.
— Одно слово: женщины, — бросил Роберт Уэбб. — Что ты, что Лотта. Одна другой лучше. Как только она переступит порог — если доберется, — тут будет сумасшедший дом.
— Лотта никому зла не делает!
— Может, и так. Только пусть язык придержит. Сейчас не время бить себя в грудь: я, мол, за социализм, за демократию, за гражданские свободы, против абортов, за шинфейнеров, [1] за фашистов, за коммунистов — мало ли, кто за кого. Тут целые города исчезают с лица земли, а потому люди ищут козлов отпущения, вот Лотте и приходится стрелять с бедра, чтобы ее не размазали по стенке. Теперь, будь она неладна, в бега ударилась.
— Если ее поймают — бросят за решетку. А то и убьют. Скорее всего, убьют. Нам с тобой повезло: запас провизии есть, сидим и в ус не дуем. Слава Богу, мы все просчитали заранее; как чувствовали, что грядет и голод, и резня. Хоть как?то себя обезопасили. А теперь нужно обезопасить Лотту, если она сюда прорвется.
Роберт, помолчав, направился к лестнице.
— Меня и самого уже ноги не держат. Надоело радеть за других. Взять хотя бы ту же Лотту. Но уж коли появится на пороге — ничего не попишешь, спрячем и ее.
При свете коптилок они поднимались в спальню, окруженные дрожащим белым ореолом. В доме стояла тишина снежной ночи.
— Господи прости, — бормотал Роберт. — Терпеть не могу, когда женщины льют слезы.
Мне начинает казаться, будто плачет целый мир, добавил он про себя. Целый мир погибает, и молит о помощи, и мучится своим одиночеством, а чем тут поможешь? Если живешь на ферме? В стороне от главных дорог, у черта на рогах, где кругом ни души, а потому нет ни глупости, ни смерти? Чем тут поможешь?
Одну коптилку они оставили зажженной, а сами укутались в одеяла и слушали, как ветер бьется в стены, как скрипят балки и деревянные полы.
Не прошло и минуты, как снизу донесся вопль, потом треск древесины и незнакомый дверной скрип; с лестничной площадки потянуло сквозняком, по всем комнатам застучал дробный топоток, разнеслись исступленные рыдания, а вслед за тем стукнула входная дверь, в дом ворвалась свирепая вьюга, шаги переместились на крыльцо и затихли.
— Слышал? — вскричала Марта. — Я же говорила! Прихватив единственную горящую лампу, они сбежали по лестнице и едва не задохнулись от ударившего в лицо ветра. Ведьмин закут был распахнут настежь; дверные петли ничуть не пострадали от времени. Тогда муж с женой посветили в сторону крыльца, но увидели только безлунную зимнюю тьму, белые покровы и горы; в тусклом луче мельтешили стаи снежинок, которые падали с высоты прямо на перину, устилавшую сад.