Дзен в искусстве написания книг

Не знать об этом — означает не знать самой сути творчества, которая в своей сердцевине — суть человеческой жизни.
Если бы меня попросили дать совет начинающим писателям, если бы я собирался дать совет себе самому, как начинающему писателю, который решил обратиться к театру абсурда, театру почти абсурда, театру идей или любому другому театру, я посоветовал бы следующее:
Избавьте меня от неостроумных шуток.
Я буду смеяться над вашим отказом дать мне посмеяться.
Не нагнетайте напряжение к слезам, если вы не дадите мне выплакаться.
Иначе я найду себе стену плача получше.
Не сжимайте за меня кулаки, если не покажете мне, куда бить.
Иначе я могу засветить вам самим.
И самое главное, не вызывайте у меня тошноту, если не собираетесь указать, как быстрее добежать до борта.
Пожалуйста, уясните себе: если я из-за вас отравлюсь, меня может стошнить. Сдается мне, многие авторы, создающие тошнотворные фильмы, тошнотворные книги и пьесы, забывают о том, что яд отравляет не только тело, но и разум. На флакончики с ядом обычно клеят этикетки с описанием рвотного средства. Из-за небрежности, невежества или полной недееспособности новые интеллектуальные Борджиа пихают комки шерсти нам в глотки и не дают возможности нам стошнить, чтобы поправить здоровье. Они позабыли — если вообще знали — древнюю истину, что выздороветь после тяжелой болезни можно, только избавившись от всей гадости, что скопилась внутри. Даже животные знают, когда нужно хорошенько проблеваться. Так что научите меня, где и когда надо вывернуться наизнанку, чтобы снова встать на ноги и бродить по полям с мудрыми, улыбчивыми псами, которые знают, какую нужно сжевать траву.
Эстетика искусства — она всеобъемлюща, в ней есть место для каждого страха, для каждой радости, если напряжение, предваряющее эти страхи и радости, нарастает до крайних пределов и высвобождается в действии. Я не прошу счастливых концовок. Я прошу надлежащих концовок, вытекающих из правильного расчета количества накопившейся энергии и взрыва, эту энергию высвобождающего.
Если Мексика поразила меня количеством тьмы в разгар яркого солнечного полудня, то Ирландия поразила количеством солнца, проглоченного туманом, чтобы всем было тепло. Дробь барабанов вдали, которую я слышал в Мексике, приводила меня к похоронной процессии. Барабанная дробь в Дублине вела меня прямой дорогой по пабам. Пьесам хотелось быть счастливыми. Я дал им сочиняться, как хочется им самим, исходя из их собственных потребностей и устремлений, их странных радостей и понятных восторгов.
Так что я написал с полдюжины пьес об Ирландии — и буду писать еще. Знаете ли вы, что по всей Эйре люди то и дело сталкиваются на велосипедах лоб в лоб, а потом еще многие годы страдают от тяжких контузий? Все так и есть. Об этом я написал в одной из своих пьес. Знаете ли вы, что каждый вечер во всех кинотеатрах Ирландии по окончании фильма играют национальный гимн, и зрители мчатся к дверям, создавая на выходе давку, чтобы успеть сбежать до того, как заиграет эта кошмарная музыка? Все так и есть. Я это видел. Я бежал вместе с ними. А теперь побежал снова в пьесе «Спринт до начала гимна». Знаете ли вы, что если вы едете ночью, в густом тумане, по заболоченной ирландской глубинке, то лучше не зажигать фары? И лучше гнать на полной скорости! Я об этом писал. Что движет язык ирландца к красоте, его кровь или виски, которое он вливает в себя, чтобы разогнать кровь, которая движет языком, произносящим стихи под бренчание арфы? Я не знаю. Я вопрошаю свое потайное «я», и оно отвечает. Мудрый человек, я слушаю.
Так, считая себя неудачником и банкротом, никем не отмеченным и не замеченным, я написал одноактные пьесы, пьесы в трех актах, эссе, стихи и целый роман об Ирландии. Я был богат и сам об этом не знал. Мы все — богачи, не замечающие скрытые сокровища накопленной мудрости.
Вот так и выходит, что снова и снова мои рассказы и учат меня, напоминают о том, что нельзя сомневаться в себе, в своем нутре, в нервных узлах, в спиритической доске подсознания.
Отныне и впредь я надеюсь всегда быть начеку и постоянно учиться чему-то новому. Но даже если я что-нибудь упущу, то потом, в будущем, я обращусь к своему потайному разуму и посмотрю, что он впитал в себя, пока я думал, что он простаивает без дела.
Мы никогда не простаиваем без дела.
Мы — чаши, которые наполняются постоянно, без лишнего шума.
Фокус в том, чтобы понять, как наклонить эту чашу и излить в мир красоту.
Мой театр идей.
Время.
Время поистине театрально. Оно переполнено безумием, сумасбродством, блеском, изобретательностью; оно бодрит, но оно же и угнетает. Говорит либо слишком много, либо слишком мало. Но одно постоянно во всех перечисленных выше примерах.
Идеи.
Идеи расходятся по всему миру.
Впервые в долгой и бедственной истории человечества идеи существуют не только на бумаге, как философия — в книгах.
Сегодня идеи распространяются в светокопиях, имитируются, конструируются, электрифицируются, герметически закрываются и выпускаются в мир, чтобы придать людям энергию или, наоборот, истощить.
Но при всем при этом, как редко встречаются фильмы, романы, стихи, рассказы, картины и пьесы, в которых рассматривается величайшая проблема нашего времени: человек и его удивительные орудия, человек и его механические дети, человек и его роботы, не понимающие морали, что приводит самого человека — странно и необъяснимо — к безнравственности.
Я хочу, чтобы мои пьесы были прежде всего развлечением, которое стимулирует, провоцирует, ужасает и, будем надеяться, забавляет. Мне кажется, это важно: рассказать занимательную историю, хорошо прописать эмоции — вплоть до последней реплики. Пусть озарение придет потом, когда спектакль закончится и зрители разойдутся по домам. Пусть зрители просыпаются посреди ночи и восклицают: «Так вот о чем он хотел сказать!» Или на следующий день: «Он имел в виду нас! Он имел в виду сейчас! Наш мир, наши проблемы, наши радости и печали!»
Я не хочу быть ни читающим лекции снобом, ни высокопарным доброхотом, ни скучным реформатором.
Я хочу бежать со всех ног, хочу схватить это время — лучшее время в истории человечества — набить им все свои чувства, видеть и слышать его, прикасаться к нему, ощущать его запах и вкус и надеяться, что другие тоже побегут вместе со мной, вдогонку за идеями и машинами, производящими идеи.
Меня не раз останавливали полицейские, желая знать, что я делаю на улице ночью.
Я написал пьесу под названием «Пешеход», ее действие происходит в будущем, и в ней говорится о тяжкой участи вот таких вот ночных прохожих в больших городах.
Я наблюдал бесконечное множество телесеансов и детей всех возрастов, завороженных, забывшихся, выпавших из реальности, и написал «Вельд», пьесу о комнате с телевизорами во всю стену, комнате из недалекого будущего, ставшей центром существования и ловушкой для целой семьи.
И я написал пьесу о поэте обыденного, мастере заурядного, о старике, держащем в памяти тысячи мелочей, например, как в далеком 1925 году выглядел «Мун», «Кисел» или «Бьюик», вплоть до колпаков ступиц, лобовых стекол, приборных досок и номерных знаков. О человеке, способном вспомнить цвет каждого фантика каждой купленной им конфеты и рисунок на каждой пачке сигарет, выкуренных за всю жизнь.
Я надеюсь, что эти пьесы, эти идеи, теперь запущенные на сцене, будут считаться истинными продуктами нашего времени.
1965
  
Раскадровка хайку
 
 
Все началось с небольшого рассказа «Чертово колесо», опубликованного в «Weird Tales» (1948), о двух мальчишках, которые заподозрили, что в приехавшем в город цирке творится что-то неладное. Из рассказа вырос семидесятистраничный литературный сценарий «Темный карнавал» (1958) для фильма, задуманного режиссером Джином Келли. Фильм так и не сняли, и сценарий был переработан в роман «Что-то страшное грядет» (1962); роман, киносценарий (1971), потом второй киносценарий (1976) и вот наконец фильм. Автором рассказа, литературного сценария, романа и киносценариев был, конечно же, Рэй Брэдбери. Хорошо, что Брэдбери, по его собственным словам, «всегда был хорошим редактором своих собственных произведений».
 
«Я пытался учить собратьев по перу, что существует два разных искусства: первое — это закончить произведение; а второе великое искусство — сократить его так, чтобы не поранить и не убить. Когда начинаешь писательскую карьеру, ты всей душой ненавидишь эту обязанность, но теперь, когда я стал старше, она превратилась в увлекательную игру, и этот вызов мне нравится ничуть не меньше, чем написание первоначального варианта. Потому что это действительно вызов, испытание писательского мастерства. Непростая интеллектуальная задача: взять скальпель и разрезать пациента, не задев жизненно важных органов».
 
Если редакторская работа — это увлекательная игра, тогда «Что-то страшное грядет» можно назвать настоящей игровой площадкой возможностей и вариантов, столько раз Брэдбери переделывал, перерабатывал, переиначивал свой рассказ об Уилли Холлоуэе, Джиме Найтшейде и демонической карусели, чьи ездоки с каждым кругом стареют на год. Брэдбери говорит, что снятый на студии Disney фильм Джека Клейтона, который выйдет на экраны в феврале, «на данный момент — самая близкая к оригиналу из всех существующих экранизаций моих вещей». Он, похоже, остался доволен сотрудничеством: «Я полгода работал над новым сценарием для Джека, и это был потрясающий опыт, потому что Джек — замечательный человек, и с ним приятно работать».
 
Митч Такман