Душка Адольф

— Я не стану сидеть здесь и слушать… — вскричал Гитлер.
Он хотел было подняться, но продюсер удержал его за руку, а режиссер, словно нож в сердце, ткнул ему в грудь свой указательный палец:
— Сядь.
Лицо режиссера нависло всего в двух дюймах от носа Гитлера. Гитлер медленно опустился на стул, по его щекам струился пот.
— Бог мой, да ты просто гений, — продолжал режиссер. — Господи, да ведь этот народ действительно туда повалит. Не молодежь, нет, но старики. Весь Гитлерюгенд, твои ровесники, эти дряблые мешки с потрохами, будут выкрикивать «Зиг хайль!», вскидывать руку, жечь факелы на закате, маршировать кругами по стадиону и рыдать от счастья. — Режиссер вдруг повернулся к продюсеру. — Говорю тебе, Арч, у этого Гитлера мозги куриные, но на сей раз он попал в точку! Если мы не втиснем в нашу картину эпизод с нюрнбергским митингом, я ухожу. Я серьезно. Просто встану и уйду: пусть вон тогда Адольф тут всем заправляет и сам режиссирует всю эту треклятую затею! Я закончил выступление.
Он сел.
И продюсер, и фюрер, похоже, находились в состоянии шока.
— Закажи мне еще пива, черт побери, — гаркнул режиссер.
Гитлер с шумом вдохнул воздух, швырнул на стол нож с вилкой и резко отодвинул стул:
— Я не стану сидеть за одним столом с таким, как ты!
— Ах ты, сукин сын, шавка лизоблюдная, — сказал режиссер. — Сейчас я буду держать кружку, а ты станешь лакать из нее как миленький. На!
Режиссер схватил кружку с пивом и сунул прямо под нос фюреру. Толпа на улице испустила вздох и едва не хлынула вперед. Гитлер закатил глаза, ибо режиссер схватил его за грудки и рванул к кружке.
— Лакай! Жри немецкие отбросы! Жри, ничтожество!
— Мальчики, мальчики, — вмешался продюсер.
— Тоже мне — мальчики! Знаешь, Арчибальд, о чем мечтает, сидя здесь, этот говносос, этот нацистский ночной горшок? Сегодня Европа, завтра — весь мир!
— Не надо, не надо, Марк!
— Не надо, не надо, — повторял Гитлер, глядя на кулак, сжимающий ткань его мундира. — Пуговицы, пуговицы…
— …болтаются, как винтики у тебя в голове, слизняк. Арч, погляди-ка, с него просто градом льет! Погляди на этот жирный пот у него на лбу, на эти вонючие подмышки. Он плавает в своем поту, потому что я угадал его мысли! Завтра — весь мир! Давай доснимаем этот фильм с ним в главной роли. Через месяц он спустится из-под облаков на землю. Гремят оркестры. Горят факелы. Пригласим Лени Рифеншталь [2]: пусть покажет, как она снимала тот митинг в тридцать четвертом. Личный режиссер Гитлера. Она использовала пятьдесят кинокамер — пятьдесят! — чтобы заснять все это немецкое ничтожество, выстроенное рядами и изрыгающее потоки лжи, и Гитлера, затянутого в скрипящую кожу, вместе с Герингом, опьяненным собственными завываниями, и Геббельсом, ковыляющим, как хромая макака, — трех суперпедрил истории, изгаляющихся в сумерках перед целым стадионом. Давайте устроим все заново, поставим во главе этого ублюдка; а знаешь, что сейчас шевелится в этом сером умишке, в этих рыбьих глазках?
— Марк, Марк, — шипел сквозь зубы продюсер, закрывая глаза. — Сядь. Люди смотрят.
— Пусть смотрят! А ты открой глаза! Ты тоже смотри на меня! Я давно уже сам закрываю глаза, чтоб не видеть тебя, мерзость! А теперь прошу минуту внимания. Вот тебе!
Он выплеснул пиво в лицо Гитлеру, тот широко открыл глаза и тут же снова закатил их, а по щекам его разлился апоплексический румянец.
Толпа снаружи ахнула.
Услышав это, режиссер бросил на нее ехидный взгляд.
— Забавно, честное слово. Они не знают, приходить на помощь или не надо, настоящий ты или нет, и я тоже не знаю. Завтра ты, болтливый ублюдок, и впрямь возмечтаешь стать фюрером.
Он снова плеснул пива ему в лицо.
Продюсер, отвернувшись на своем стуле, лихорадочно стряхивал с галстука несуществующие хлебные крошки.
— Марк, ради бога…
— Нет, серьезно, Арчибальд. Этот парень воображает, что, если он напялит на себя грошовый мундир да за хорошие деньги будет с месяц корчить из себя Гитлера и если мы действительно соберем народ на этот митинг в Нюрнберге, великий боже, сама История повернется вспять; Время, о Время, поверни вспять свой бег, верни мне хоть на миг те дни, когда я был тупоголовым наци, поджаривающим евреев на костре! Ты только представь, Арч, как эта вшивота вышагивает к микрофонам и начинает вопить, а толпа вопит в ответ, и он в самом деле пытается встать у руля, как будто жив еще Рузвельт и Черчилль еще не лежит в могиле, и снова все будет поставлено на кон: орел или решка, но на сей раз будет только орел, потому что теперь они не остановятся у Ла-Манша, а пойдут дальше, пусть даже на этом они потеряют миллион немецких мальчишек, они растопчут Англию, растопчут Америку — разве не эта мысль крутится в твоей убогой арийской черепушке, Адольф?
Гитлер давился и шипел. Язык его вывалился наружу. Наконец, рванувшись, он высвободился и взорвался:
— Да! Да, чтоб тебя черти побрали! Побрали, зажарили и сожгли! Ты посмел поднять руку на фюрера! Митинг! Да! Он должен быть в фильме! Мы должны устроить этот митинг снова! Самолет! Как он садится! Длинные проезды по улицам. Белокурые девушки. Очаровательные белокурые мальчики. Стадион. Лени Рифеншталь! Из всех сундуков, со всех чердаков во тьму взмывают тучи черных повязок, они летят в атаку, сражаются и побеждают. Да, да, я, фюрер, буду стоять на митинге и диктовать условия! Я… я…
Он уже вскочил на ноги.
Толпа на автомобильной стоянке кричала.
Гитлер повернулся к ним и выбросил руку вперед в нацистском приветствии.
Режиссер, аккуратно прицелившись, ударил кулаком прямо в нос немца.
И тут же в кафе, визжа, крича, толкаясь, пихаясь и падая, ворвалась толпа.
На следующий день в четыре они поехали в больницу.
Старый продюсер вздыхал, сгорбившись, закрывая рукой глаза:
— Зачем, зачем, зачем мы едем в больницу? Навестить это… чудовище?
Режиссер кивнул.
Старик издал стон.
— Безумный мир. Сумасшедшие люди. Никогда не видел, чтобы так кусались, пинали, били. Эта толпа чуть не прикончила тебя.
Режиссер облизал распухшие губы и осторожно потрогал пальцем наполовину заплывший левый глаз.
— Я в порядке. Главное, я взгрел этого Адольфа, о, как я его взгрел. А теперь… — Его спокойный взгляд уставился вперед. — Пожалуй, я еду в больницу, что бы покончить с этим делом.
— Покончить, покончить? — Старик с ужасом по смотрел на него.
— Покончить. — Режиссер медленно повернул машину за угол. — Вспомни двадцатые, Арч, когда в Гитлера стреляли на улице, но всегда промахивались, когда его били, но не забили до смерти, или когда он вышел из пивной за десять минут до взрыва бомбы, или когда в сорок четвертом в комнате для совещаний взорвался портфель с бомбой, а он уцелел. Он всегда был словно заколдованный. Каждый раз кирпич падал мимо. Так вот, Арчи, больше никакого колдовства, никаких чудесных спасений. Я еду в эту больницу, и когда этот недоделанный статист выйдет оттуда и его встретит ликующая толпа фрицев, я сделаю из него сопрано на всю жизнь, будь уверен. И не пытайся остановить меня, Арч.
— Да кто тебя останавливает? Двинь ему по яйцам и за меня тоже.
Они остановились перед больницей и тут же увидели, как вниз по лестнице с криком несется один из ассистентов — растрепанный, с безумными глазами.
— Черт, — произнес режиссер. — Ставлю сорок против одного, что нам опять не повезло. Спорим, этот парень сейчас скажет…
— Похищен! Исчез! — кричал ассистент. — Адольфа увезли!
— Сукин сын.
Они обошли кругом пустую больничную койку; даже пощупали.
В углу стояла медсестра, в отчаянии заламывая руки. Ассистент бессвязно лепетал:
— Их было трое, трое мужчин.
— Замолчи. — От одного взгляда на белые простыни у режиссера наступила снежная слепота. Заставили силой или сам пошел?
— Не знаю, не могу сказать, да, он все время толкал речи, пока они уводили его с собой.