Искатель. 1961-1991. Выпуск 3

— Конечно, нет! Нельзя в темнице спрятать Солнце!
— Вы верите, учитель, в мой факел, зажженный светилом?
— В твой Город Солнца? Тогда скажи мне прежде, что ты хотел в нем сказать?
— Учитель, позвольте мне прочесть сонет о сущности всех зол. Он вам ответит лучше, чем я мог бы сам сейчас придумать.
— Твои стихи я ценил еще в твоем детстве. Я выслушаю их и сейчас со вниманием.
Томмазо встал, оперся рукою о стол, глядя на пробившийся через зарешеченное окно солнечный луч, и прочел:
— Я в мир пришел порок развеять в прах.
Яд себялюбья всех змеиных злее.
Я знаю край, где Зло ступить не смеет.
Где Мощь, Любовь и Разум сменят Страх.
Пусть зреют философы в умах.
Пусть Истина людьми так овладеет,
Чтоб не осталось на Земле злодеев
И ждал их полный неизбежный крах.
Мор, голод, войны, алчность, суеверье,
Блуд, роскошь, подлость, судей произвол —
Невежества отвратные то перья.
Пусть безоружен, слаб и даже гол,
Но против мрака восстаю теперь я.
Власть Зла сразить Мечтой я в мир пришел! [1]
Кардинал низко опустил голову, задумался, потом обратился к узнику:
— Стихи твои, Томмазо, умом и сердцем раскалены. Но разве святая католическая церковь не борется со злом?
— Бороться с ним, монсеньор, мало, замаливая и отпуская грехи. Надобно устранять причины зла.
— Не те ли, что ты изложил в своем трактате “Го­род Солнца”?
— Я рад, учитель, что эти мои мысли знакомы вам.
— Тогда побеседуем о них. Начнем с мелочей.
— Истина не знает мелочей, учитель мой. Я с детства запомнил эти ваши слова.
— Джованни, мой Джованни! Твои воспоминания волнуют меня. Но “Город Солнца” написан уже не Джованни, а Томмазо.
— Томмазо Кампанеллой, помнящим заветы недавнего мученика Томаса Мора, монсеньор.
— Причислен он к святым и почитаем церковью. Итак, начнем хотя бы с места, где ты поместил свой Город Солнца. Оно ведь неудобно. У экватора еще ни один народ не достигал расцвета.
— Я думал, учитель, что культура не расцветала там не от того, что солнце в полдень жжет над головой, а потому, что неустраненные причины зла позволяли множиться порокам.
— Все это так, но разве не лучше поставить твой Город у моря при впадении рек, чтобы удобнее было сообщаться со всем миром? Купцы, торговля издревле способствовали распространению знаний.
— Мой Город, учитель, строит свою жизнь, не отказываясь от общения с другими народами, но не по их правилам. Выкорчевывая причины всех зол, мои солярии заинтересованы не столько в мореплавании и купле-продаже, не в обогащении при удачной торговле, сколько во всеобщем счастье, когда продаются не чужеземные товары, а каждый житель получает из городских богатств все потребное человеку, презирающему всякое излишество.
— Но кто же им предложит столько товаров?
— Никто, учитель! Они сделают их сами. Ведь трудиться будут все без исключения: ученый, жрец, ваятель, воин — все выйдут на поля или в мастерские для ремесел. Ведь если посчитать у нас богатства, которые создаются людьми низших сословий, но принадлежащие по праву собственности сильным, знатным и богатым, что тратят их на роскошь, пресыщение и войны, и если представить, что эти богатства распределены между всеми, то окажется, что бедных-то и нет совсем! И не от заморских купцов будет счастье у соляриев, а от их собственного труда.
— Труд труду рознь. Всегда найдется работа черная и неприятная для всех.
— Ее будут выполнять те, кто преступил устав.
— Но как же ты хочешь создать Город с новым укладом, когда не было в истории человечества таких примеров? Безгрешной общины быть не может. Апостол Павел говорил: “Если мы думаем, что не имеем греха, то обманываем самих себя”.
— Пусть не было таких уставов в жизни, но это не значит, что их не может быть! Люди не знали о существовании Америки, веря святому Августину, считали, что нет ее за океаном. Мореход Колумб из Генуи открыл и новые земли, и глаза людям. Точно так же нельзя отрицать возможность создания Города Солнца, города без частной собственности.
— Томмазо, ты замахнулся за основу основ! Хочешь срубить сук, на коем зиждется всемирный распорядок. В своем стремлении победить бесправие ты готов лишить людей основных их прав.
— Каких прав, учитель? Права собственности? Но ведь она и есть причина главных зол, порождение богатства одних и бедности других, роскоши сильных и нищеты угнетенных, вынужденных трудиться не на себя!
— Не может существовать того, чего не было на свете!
— Почему же не было, учитель мой? Вернемся снова к первым христианам, у которых в общинах все было общим. А апостолы хранили и восхваляли эту общность имущества.
— Но общины исчезли.
— Однако устав их все же остался… в монастырях.
— Ты хочешь, чтобы весь мир стал одним монастырем?
— А почему бы и нет? Если устав хорош для братии, отчего же всем людям не стать братьями?
— В монастыре обет безбрачья, а в Городе Солнца кощунственная общность жен! Тому ли я учил тебя?
— Нет, нет, учитель! Мы привыкли во всем видеть собственность: на землю, на корабли, на скот, на жен! Позорны гаремы, где женщина — рабыня, средство наслаждения, жертва похоти, и даже в наш век женщина, увы, становится рабой своего мужа-господина. А я хотел бы видеть женщин во всем равноправными мужчинам, и “общими” они там будут лишь для свободного выбора из их числа подруг. Такими же “общими” для них станут и мужчины-мужья. Откинуть надо в слове “общее” всякое представление о собственности на женщин и мужчин при вступлении их в брак, когда он считается нерасторжимым до самой смерти, что противоестественно, ибо подобный пагубный обычай и порождает такие пороки, как измена, прелюбодеяние, ревность, ложь, коварство, блуд. Виной тому становится угаснувшее чувство любви, заменяемое принуждением, расчетом, выгодой или привычкой, когда жить вместе приходится под одной кровлей уже чужим, а порой и враждебным людям. Соединение пар должно быть свободным и ни в коем случае не быть “продажей тела”, как на невольничьем рынке.
Кардинал глубоко вздохнул.
— Какое заблуждение! Ты просто не знавал любви, несчастный! Не ведал страстного, бушующего чувства, когда из всех живущих на Земле тебе нужна всего одна, одна! Не знал щемящего томления, не вынужден был подавлять зов сердца!
И снова Кампанелла с тревогой взглянул на Спадавелли, слова которого звучали как стихи, и внезапно прервал его отчужденным голосом:
— Прошу вас, монсеньор, не трогайте памяти моей матери.
Кардинал вздрогнул и поднял глаза к небу.
— Клянусь тебе именем Христовым, что, говоря это, я вспоминал лишь горькие мученья, которые сам испытал, подавляя чувства и убивая плоть. Ты сын мне названный, сын по привязанности моей к юноше, которого учил. И все же мне жаль, что тебе не удалось испытать тех страданий, которые возвышают душу.
— Страданий я познал, учитель, больше чем достаточно. Но я не знал любви к одной, ее мне заменяла любовь ко всем, учитель! Любовь прекрасна, я согласен, хоть ни в монастырских, ни в тюремных стенах мне не привелось к ней прикоснуться.
— В своем стремлении к счастью всех людей ты готов лишить их той вершины, которой ни тебе, ни мне не привелось достигнуть.
— Нет, почему же! Разве в Городе Солнце наложен на любовь запрет?
— Запрет? Скорее замена любви распутством, похотью, развратом!
— Ах нет, нет, мой учитель! Как не были распутными первые христиане, чью святую стойкость мы с удивлением чтим, не будут распутными и солярии. Пусть по взаимному влечению соединятся они в любящие пары и так живут, пока жива любовь, без принуждения, без выгоды, не за деньги, не за знатность! О каком же распутстве здесь может идти речь?
— Но принужденье у тебя все-таки есть. В деторождении.
— Дети — долг каждой пары перед обществом и богом. Но дети, составляя будущее народа, принадлежат государству и воспитываются им.