На волне космоса (сборник)

И головы дернулись вверх, точно кукольные.
Высоко-высоко, рассекая небо, мчалась верхом на помеле из оранжевого пламени красивая-красивая ракета. Она сделала круг и пошла на снижение, и у всех захватило дух. Она села, разметав по лугу маленькие костерки, но пламя погасло, и несколько секунд ракета лежала неподвижно, потом на глазах у притихшей толпы большая дверь в корпусе ракеты, дохнув кислородом, скользнула в сторону, и вышел старик.
— Белый человек, белый человек, белый человек…
Слова летели над замершей в ожидании толпой, дети шептали их друг другу на ухо и подталкивали один другого. Точно рябь на воде, слова добежали до той границы, где кончалась толпа и начинались облитые солнцем и ветром трамваи со струящимся из окон запахом свежей краски. Шепот становился все тише. Смолк.
Никто не двигался.
Белый человек был высокого роста и держался прямо, но на лице его была печать глубокой усталости. Он не брился в этот день, и глаза его были старыми — старше глаз не бывает у живого человека. Они были бесцветные, почти белые и слепые от всего того, что он видел за прошедшие годы. Он был тощий, как зимний куст. Его руки дрожали, и ему пришлось опереться о дверь, чтобы устоять на ногах.
Он протянул вперед руку, попытался улыбнуться, опустил руку.
Никто не двигался.
Он смотрел вниз, на их лица, и, возможно, видел, а может, и не видел ружья и веревки, и, возможно, он ощутил запах краски. Его об этом никто и никогда не спросил. Он заговорил очень медленно и спокойно, не опасаясь, что его перебьют, — и никто не перебивал, и голос его был очень усталый, старый, бесцветный.
— Кто я — никакой роли не играет, — сказал он. — Все равно мое имя вам ничего не скажет. И я не знаю ваших имен. Представимся после. — Он помолчал, закрыв глаза, потом продолжал: — Двадцать лет назад вы покинули Землю. Это очень долгий срок. Он больше похож на двадцать столетий, столько произошло за это время. После вашего отлета разразилась война. — Он медленно кивнул. — Да-да, большая война. Третья мировая. Она длилась долго. До прошлого года. Мы бомбили все города мира. Мы разрушили Нью-Йорк и Лондон, Москву и Париж, Шанхай, Бомбей, Александрию. Мы все превратили в развалины. А покончив с большими городами, принялись за маленькие, подвергли их атомной бомбардировке и сожгли.
И он стал перечислять города, поселки, улицы. И по мере того как он перечислял, над толпой рос гул.
— Мы разрушили Натчез…
Бормотание.
— Коламбас в штате Джорджия…
Опять бормотание.
— Сожгли Новый Орлеан…
Вздох.
— И Атланту…
Еще вздох.
— Начисто уничтожили Гринуотэр, штат Алабама…
Голова Вилли Джонсона дернулась, его рот приоткрылся. Хэтти заметила это, заметила, как в его темных глазах мелькнуло воспоминание.
— Ничего не осталось, — говорил очень медленно старик у входа в ракету. — Хлопковые поля сожжены.
— О!.. — отозвались все.
— Прядильные фабрики взорваны…
— О!..
— Заводы заражены радиоактивностью — все заражено. Дороги, фермы, продовольствие сплошь радиоактивны. Все…
И он продолжал называть города и поселки.
— Тампа.
— Моя родина, — прошептал кто-то.
— Фултон.
— Наш город, — произнес другой.
— Мемфис.
— Мемфис? Сожгли Мемфис? — потрясенный голос.
— Мемфис взорван.
— Четвертая стрит в Мемфисе?
— Весь город.
Безразличие улетучилось. Нахлынули воспоминания двадцатилетней давности. Города и поселки, деревья и кирпичные дома, вывески, церкви, знакомые магазины — все всплыло на поверхность из тайников памяти сгрудившихся людей. Каждое название будило воспоминания, и не было никого, кто бы не думал о минувших днях. Возраст собравшихся — кроме детей — был для этого достаточным.
— Ларедо.
— Помню Ларедо.
— Нью-Йорк.
— У меня был магазин в Гарлеме.
— Гарлем разрушен бомбами.
Зловещие слова. Знакомые, возрожденные памятью места. Попытка представить себе их обращенными в развалины.
Вилли Джонсон пробурчал:
— Гринуотэр в штате Алабама. Я там родился. Помню… Исчезло. Все исчезло — сказал этот человек.
— Мы все разрушили, — говорил старик, — все уничтожили. Глупцы мы были, глупцами остались… Убили миллионы людей. Наверно, во всем мире теперь живы не больше пятисот тысяч человек всех рас и национальностей. Среди развалин нам удалось собрать достаточно металла для одной-единственной ракеты, и вот мы прилетели на Марс за вашей помощью.
Он замялся, глядя вниз, на лица, пытаясь угадать, каким будет ответ, и не мог угадать.
Хэтти Джонсон почувствовала, как напрягается рука ее мужа, увидела, как его пальцы сжимают веревку.
— Мы были глупцами, — спокойно произнес старик. — Мы обрушили себе же на голову нашу Землю и нашу цивилизацию. Города уже не спасешь — они на сто лет останутся радиоактивными. Земле конец. Ее время прошло. У вас есть ракеты, которыми вы все эти двадцать лет не пользовались, не пытались вернуться на Землю. И вот я прилетел просить вас, чтобы вы их использовали. Просить вас отправиться на Землю, забрать уцелевших и доставить их на Марс. Помочь нам, чтобы мы могли жить дальше. Мы были глупцами, и мы признаем свою глупость и жестокость. Мы просим принять нас — китайцев, индийцев, русских, англичан, американцев. Ваши земли на Марсе веками лежат нетронутыми, здесь для всех хватит места, и почва хорошая, я видел сверху ваши поля. Мы прилетим сюда и будем возделывать землю для вас. Да-да, мы готовы на это. Мы заслужили любую кару, какую вы нам приготовили, только не отталкивайте нас. Теперь мы не можем вас заставить. Захотите — я войду обратно в корабль и улечу назад, и вопрос будет исчерпан. Больше мы вас не потревожим. Но мы готовы переселиться сюда и работать на вас, делать для вас то, что вы делали для нас: убирать ваши комнаты, готовить вам пищу, чистить ваши ботинки, смирением загладить все зло, что мы на протяжении веков причиняли себе самим, другим, вам…
Он кончил говорить.
Наступила небывалая тишина. Тишина, которую можно было пощупать рукой, тишина, которая угнетала толпу, словно предвестие надвигающегося урагана. Их длинные руки висели, точно черные маятники, освещенные солнцем, их глаза были устремлены на старика. Теперь он ждал не двигаясь.
Вилли Джонсон держал в руках веревку. Окружающие смотрели, как он сейчас поступит. Хэтти ждала, стиснув его руку.
Ей хотелось обрушиться на их общую ненависть, долбить ее, долбить, пока не появится малюсенькая трещина, выбить из стены осколок, камешек, кирпич, пять кирпичей, а там, глядишь, все здание рухнет и рассыплется. Уже стена заколебалась. Но который камень — краеугольный и как до него Добраться? Как повлиять на них, пробудить в душах нечто такое, что унесет их ненависть?
В глубокой тишине она смотрела на Вилли, и единственной ее зацепкой сейчас был он, его жизнь, его переживания. Вдруг ее осенило: он — камень, если удастся расшатать его — удастся расшатать и расчистить то, что заполнило их всех.
— Скажите… — Она шагнула вперед. Она не знала даже, как начать. Толпа смотрела ей в спину, она ощущала взгляды. — Скажите…
Старик повернулся к ней, устало улыбаясь.
— Скажите, вы знаете Ноквуд Хилл?.. В Гринуотэре, штат Алабама?
Старик сказал что-то через плечо кому-то в корабле. Тотчас ему подали фотографическую карту, и он стал ждать, что последует дальше.
— Вы знаете большой дуб на макушке холма? Большой дуб. Там, где отец Вилли был застрелен, и повешен, и найден утром качающимся на ветру.
— Да.
— Он уцелел? — спросила Хэтти.
— Его нет, — ответил старик. — Взорван. Весь холм взорван вместе с дубом. Вот, смотрите.
Он коснулся фотографии.
— Ну-ка, я погляжу, — Вилли быстро шагнул вперед и наклонился над картой.
Хэтти пристально смотрела на белого человека, ее сердце отчаянно колотилось.
— Расскажите про Гринуотэр, — поспешно произнесла она.
— Что вы хотите знать?
— Про доктора Филипса. Он жив?