И снова о любви

Патрик, судя по всему, думал о том же. Суровым тоном он велел Кирану прекратить нытье и есть, но мальчика это не остановило. Расковыряв вилкой кусок чизкейка, мой племянник перевернул месиво и отодвинул тарелку.
— Бяка, — сказал он и попросил: — Может, печенюшку?
— Может, вот этого? — Патрик показал ему кулак.
Я-то знала, что Патрик его не тронет, а Киран — нет. Он был ошеломлен, притих и сидел надутый, пока не придумал очередную каверзу.
— Что у тебя на лице, мамочка?
Эвелин потрогала подбородок.
— Это экзема, Киран. Просто сыпь.
— Некрасивая сыпь, — заявил он. — Такая же некрасивая, как ты.
Эвелин покраснела, а Патрик вконец рассвирепел и приказал Кирану отправляться в свою комнату. «Никаких матчей „Ред сокс“ сегодня вечером. Кажется, ты хотел покататься на водной горке после ужина? Так вот, забудь! Горка отправляется в гараж до следующего лета».
На втором этаже Киран со всей силы хлопнул дверью и разбудил Шейна. Малыш заплакал, и Эвелин составила ему компанию. Слезы проложили на ее щеках черные дорожки из туши. Патрик попытался ее успокоить — без толку. Закрыв лицо руками, моя сестра стояла у кухонного стола и рыдала.
— К своей матери отправляйся трахаться! — крикнула она, отпихнув Патрика.
Тот лишь вздохнул — ему это было знакомо. У Эвелин бурлили гормоны, и она была не в состоянии уследить за тем, что срывалось с языка. Он протянул руку, но она вновь оттолкнула его, злобно прищурившись:
— Твоя мамаша любит это дело, да? Нарожала восьмерых. В сорок четыре года умудрилась залететь. Безмозглая ирландка! О контрацепции слыхом не слыхивала. Только и может, что ноги раздвигать…
Эвелин стояла, уперев руки в боки. Ее трясло, и на этот раз она не отмахнулась от Патрика. Он обнимал ее за плечи, гладил волосы, а я сидела тише воды ниже травы и уже не сердилась на сестру. Теперь она казалась не злой, а всего лишь уставшей.
«Прости, Эвелин, — думала я, слушая, как она рыдает у Патрика на плече. — Мне жаль, что ты так долго мучилась и родила не девочку… Понимаю, я не должна испытывать нежных чувств к твоему мужу, но тут уж ничего не поделаешь…»
  
Глава 4
 
Незадолго до начала занятий Саммер наступила на ржавый гвоздь. Пришлось накладывать семь швов и делать уколы от столбняка. Передвигаться при помощи костылей она не желала и отказалась появляться на публике из-за повязки на ступне — с ней ни за что не втиснуть ноги в новые туфли «Гуччи».
Мне не повезло: Саммер на неделю освободили от школы, а в Холлистере я знала только ее. До того как распорола ногу, она говорила, что со всеми меня познакомит и обедать мы будем вместе. Теперь мне предстояло идти в новую школу одной.
— Все будет в порядке, — заверила Саммер по телефону накануне начала занятий.
Я сидела за кухонным столом, наматывала на руку телефонный провод и смотрела, как он белой змейкой вьется по коже.
— Вряд ли, Саммер. Не хочу туда идти.
— Не выдумывай! Это одна из лучших школ в городе. Окончив ее, ты точно поступишь в Парсонс.
— А что, если я не смогу хорошо учиться? — вздохнула я.
— Ари, — невозмутимо произнесла Саммер, — все у тебя будет в порядке. Вот увидишь!
Тогда особо волноваться не о чем, решила я. Но на следующее утро все равно жалела, что мы не идем в школу вместе. Помимо всего прочего, мне хотелось, чтобы Саммер одобрила мою одежду. Мама в этом вопросе не советчик: она заявила, что бирюзовая юбка отлично смотрится с черным пиджаком, а колготки, разумеется, должны быть белые — ведь на термометре все еще девяносто градусов. В моде мама не разбирается совершенно, а в Холлистере строгий дресс-код. В памятке для учащихся говорится: никаких кроссовок, джинсы и куртки тоже запрещаются. «Нарушители будут наказаны» — собственными глазами читала! Только этого мне не хватало в первый же день учебы…
— Карета подана! — возвестила мама, и я увидела серебристый «мерседес», припаркованный напротив нашего дома.
Машина принадлежала Джефу Саймону. Он работал в двух кварталах от Холлистера и каждый день подвозил Саммер, а теперь согласился заезжать и за мной, пусть даже пока без нее.
В машине пахло сигарами. Джеф — высокий мужчина лет пятидесяти, со светлыми, подернутыми сединой волосами и глазами цвета некрепкого чая. Он всегда разговаривал со мной и Саммер, словно мы ему ровня.
— Как дела у Эвелин? — поинтересовался он, когда я устроилась на заднем сиденье.
— Замечательно, — ответила я.
Впрочем, в этом я уверена не была. Порой казалось, с сестрой все в порядке, но время от времени родители обсуждали, не потратить ли часть оставленных дядюшкой Эдди денег на повторный курс лечения в Пресвитерианской больнице.
Джеф кивнул.
— Клинических проявлений нет?
Клинические проявления. Пять лет назад он тоже спрашивал: «Каковы клинические проявления? Не заметно ли уплощения эмоций?» [3]
Я пожала плечами, и он включил радио — заиграла классическая музыка. Проезжая мост, я смотрела вдаль на лилово-оранжевую полосу на утреннем небе.
— Новая обстановка всегда выбивает из колеи, — сказал Джеф. Мы остановились у Холлистера, и я, стиснув руки, наблюдала в окно, как стайки стильно одетых учениц дефилируют в сторону школы. — Привыкнешь, и все наладится.
Войдя в переполненный, шумный класс, я молилась, чтобы Джеф оказался прав. Все здесь знали друг друга, одна я чувствовала себя не в своей тарелке. Я заняла стул около стены и рассматривала каждого входящего, — наверняка сегодня я ни с кем из них даже не заговорю, но позже обязательно их нарисую. Парня с загипсованной рукой, девчонку с обгоревшими на солнце щеками…
Я откинула голову назад и зажмурила глаза. Почти всю ночь я не спала, успокоиться помогала лишь футболка Патрика. Я прятала ее в шкафу под стопкой пушистых шарфов — на той полке маме вряд ли приспичит вытирать пыль. Я убедила себя, что не украла футболку, а лишь взяла на время. Никто не заметит — у Патрика таких куча. А мне она нужна больше, чем ему. Я надевала ее вместо пижамы всякий раз, когда страдала от головной боли или не могла заснуть, ее запах помогал расслабиться лучше горячей ванны.
— Черт! — услышала я чей-то хриплый голос и обернулась.
Сзади рыжая девица рылась в своей сумке. Она посмотрела на меня — карие глаза, аккуратный нос, тьма веснушек, лицо не накрашено.
— Есть тампоны? — спросила она. — Или прокладки? У меня авария.
Учительница уже начала перекличку, да и протянуть девице прокладку-макси на виду у трех сидящих рядом парней я не могла, поэтому передала ей свою сумку и сказала, что в левом кармане она найдет нужную вещь.
Девицу звали Ли Эллис. Это выяснилось, когда учительница назвала ее имя. Затем очередь дошла до меня, и я сжалась в ожидании смешков и удивленных взглядов — всего того, к чему привыкла в старой школе. Ничего не последовало. В классе висела тишина, пока я не проронила:
— Меня можно называть Ари.
— Зачем ты сокращаешь имя? — прошептала мне на ухо Ли. Голос был такой, словно у нее ларингит.
Я обернулась. Она сидела, подперев рукой щеку: вдовий мысок на лбу, острый подбородок, золотистые крапинки на радужках.
— Зачем ты сокращаешь имя? Оно такое прикольное. — Ли обнажила в улыбке ровные зубы, и я решила, что она мне нравится. Еще бы! Она — первая, не считая мамы, кому пришлось по душе мое имя. — Между прочим, у Чехова есть рассказ с таким названием.
После этих слов я почувствовала к ней еще большее расположение. Вскоре прозвенел звонок, и она удалилась, в одиночку фланируя по коридору. Я брела мимо девочек с дорогими рубиновыми, сапфировыми, жемчужными сережками в ушах, одетых в сшитые на заказ брючки, блузки с иголочки. На ресницах совсем немного туши, губы лишь слегка тронуты блеском. Ничто не напоминало мою бруклинскую школу — никаких целующихся парочек, залитых лаком начесов, подражательниц Мадонны. Ни перчаток с обрезанными пальцами, ни кружевных бантов. Ни одного открытого топа.