Дочь снегов. Сила сильных

— Вэнс, — воскликнула Фрона, когда он, столкнув передовых собак в снег, остановил сани. — Что вы тут делаете? Разве ваш синдикат решил скупить дрова, чтобы взвинтить цены?
— Нет, до этого мы еще не дошли. — Лицо его сияло радостью от встречи с ней, и они пожали друг другу руки. — Дело в том, что Карти покидает меня и собирается проводить изыскания где-то в окрестностях Северного полюса. Вот я и отправился поискать Дэла Бишопа, чтобы узнать, не согласится ли он работать у меня.
Он повернул голову, чтобы взглянуть на ее спутницу, и Фрона увидела, как улыбка сползла с лица Вэнса и глаза его гневно сверкнули. Фрона сознавала свою полную беспомощность и тщетно искала способа овладеть положением. Эта сцена глубоко возмущала ее своей жестокостью и несправедливостью, но она понимала, что не в силах предотвратить развязку этой маленькой трагедии. Встретив его взгляд, женщина содрогнулась, точно ожидая удара, и на лице ее отразилась кроткая, жалкая мольба. Но он окинул ее холодным долгим взглядом и демонстративно повернулся спиной. Фрона увидела, как лицо незнакомки сразу постарело и поблекло. В выражении его появилась та же резкость, которую Фрона уловила раньше в ее смехе, а в глазах загорелись и запрыгали жесткие огоньки. Еще минута — и с языка ее несомненно сорвались бы не менее горькие и жесткие слова. Но тут взгляд незнакомки случайно остановился на Фроне, и злое выражение сразу исчезло с ее лица, уступив место бесконечной усталости и скорби. Она задумчиво улыбнулась девушке и, не говоря ни слова, пошла от них прочь. И точно так же, не произнося ни слова, Фрона прыгнула в сани и помчалась к городу. Дорога была достаточно широка, и Корлис со своими собаками побежал рядом с ней. Возмущение, тлевшее в Фроне, вдруг вспыхнуло ярким огнем; вся смелость и бесшабашность ее спутницы, казалось, перешла в этот момент к девушке.
— Животное!
Это слово слетело с ее губ резко, отчетливо, разрезая молчание, словно удар бича. Неожиданность и жестокость этого восклицания ошеломили Корлиса. Он не знал, что сказать, что предпринять.
— О, какой вы трус! Низкий трус!
— Фрона, выслушайте меня…
Но она оборвала его.
— Нет. Молчите. Вам нет оправдания. Вы поступили отвратительно. Я никогда не ожидала этого от вас. Ужасно! Ужасно!
— Да, это было ужасно, — ужасно, что она шла рядом с вами, говорила с вами, что вас видели вместе.
— «Пока солнце светит вам, я не отвернусь от вас», — бросила она ему.
— Но есть известные приличия.
— Приличия! — Она повернулась к нему лицом и дала волю своему гневу. — Вы еще смеете говорить о приличиях. Вы осмеливаетесь первым бросить в нее камень, жалкий фарисей, — слышите вы, фарисей!
— Не смейте так говорить со мною. Я не позволю этого.
Он ухватился за край ее саней и, несмотря на все свое возмущение, она с удовольствием отметила этот жест.
— Не позволите? Вы, трус!
Он вытянул руки, чтобы схватить ее, а она замахнулась кнутом. К чести Вэнса следует сказать, что он не отшатнулся и с побелевшим лицом спокойно остановился, ожидая удара. Но она отвела руку, и длинный бич со свистом опустился на собак. Продолжая размахивать кнутом, Фрона опустилась на колени в санях и стала бешено погонять животных. Ее упряжка славилась своей быстротой, и она без труда оставила Корлиса позади. В эту минуту ей хотелось умчаться не столько от него, сколько от самой себя, и она все сильнее подгоняла собак. Бешеным карьером Фрона взяла крутой берег реки и, словно вихрь, пронеслась через весь город к своему дому. Никогда в жизни не переживала она ничего подобного, никогда не испытывала такого припадка ярости. И воспоминание об этой сцене вызывало в ней не только стыд, но ужас и страх перед безднами собственной души.
 Глава X 
  
На следующее утро Корлиса разбудил Бэш, один из индейцев Джекоба Уэлза. Он принес ему коротенькую записку от Фроны, в которой та просила зайти к ней при первой возможности. В записке больше ничего не было сказано, и молодой человек глубоко задумался над этим маленьким клочком бумаги. Что она хочет сказать ему? Она все еще — а после вчерашнего дня больше, чем когда-либо, — являлась для него неразрешимой загадкой, и он терялся, не зная, на чем остановиться. Желала ли она окончательно порвать с ним, точно и подробно объяснив ему, почему она делает это? Или, воспользовавшись преимуществом своего пола, еще больше унизить его? Высказать ему в холодно обдуманных, холодно рассчитанных словах то, что она о нем думает? Или же, почувствовав раскаяние, она стремится загладить свою вину и извиниться за незаслуженную резкость? В записке не было заметно ни раскаяния, ни гнева, никакого определенного намека, ничего, кроме вежливо выраженного желания повидать его.
Итак, отправляясь к ней около полудня, Корлис чувствовал себя очень неспокойно и готовился к худшему. Приняв равнодушный вид, он решил занять выжидательную позицию и предоставить Фроне самой сделать первый шаг. Но она без всяких обиняков, с той непосредственностью, которая всегда так восхищала его, сразу открыла свои карты и смело вышла ему навстречу. Первый же взгляд на ее лицо, первое прикосновение ее руки, еще прежде чем она успела открыть рот, сказали ему, что все обстоит благополучно.
— Я очень рада, что вы пришли, — начала она. — Я чувствовала, что не могу успокоиться, пока не увижусь с вами и не скажу вам, как я сожалею о вчерашнем и как мне стыдно…
— Полно, полно. Уверяю вас, что ничего страшного не было.
Они все еще продолжали стоять, и Вэнс отважился приблизиться к ней.
— Я прекрасно понимаю вас. Теоретически вы вели себя, как героиня, и заслуживаете величайших похвал, но все же, говоря откровенно, ваш поступок…
— Ну, что же?
— Заслуживает глубокого порицания с точки зрения общественных законов. А мы, к сожалению, не можем сбросить их со счетов. Но, во всяком случае, вы не сделали ничего такого, о чем вам следовало бы сожалеть или чего вы могли бы стыдиться.
— Это очень великодушно с вашей стороны, — мягко сказала Фрона. — Но вы сами понимаете, что говорите неправду. Вы знаете, что поступили правильно, а я накинулась на вас, оскорбила, словом, вела себя, как базарная торговка. И теперь вы, должно быть, глубоко презираете меня…
— Нет, нет! — воскликнул он, подняв руку, словно для того, чтобы защитить Фрону от ударов, которые она сама себе наносила.
— Не нет, а да. И я стыжусь своего поведения. Я могу сказать в свою защиту только следующее: эта женщина так глубоко растрогала меня, что я едва удержалась от слез. И в этот момент явились вы, — ну, вы сами знаете, что произошло, — и жалость к ней обратилась в настоящую ярость против вас… Да, я никогда еще не испытывала такого возбуждения. Это был в сущности истерический припадок. Во всяком случае, я была совершенно невменяема.
— Мы оба были вне себя.
— Нет, вы опять говорите неправду. Я вела себя возмутительно, но вы владели собой не хуже, чем сейчас. Однако давайте сядем. У вас такой вид, точно вы ожидаете новой вспышки с моей стороны и готовы при первых признаках обратиться в бегство.
— Право, вы совсем не так ужасны, — засмеялся он, ловко подвигая себе кресло и усаживаясь так, чтобы свет падал на ее лицо.
— Вернее, вы не из трусливых. Воображаю, как я была ужасна вчера. Я… я чуть не ударила вас. И вы безусловно проявили немало мужества, когда кнут повис над вами. Почему вы не пытались защищаться, отвести удар?
— Насколько я знаю, собаки, на которых так часто опускается ваш бич, подходят к вам, лижут ваши руки и идут, чтобы вы приласкали их.
— Ergo? — смело спросила она.
— Ergo, все относительно, — вывернулся Вэнс.
— И, значит, я прощена?
— Как и я, надеюсь?
— Ну, тогда все хорошо… только вас, право, не за что прощать. Вы действовали согласно своим взглядам, а я своим, хотя должна сознаться, что мои много шире ваших. Ах! Теперь я понимаю, — она радостно захлопала в ладоши. — Я рассердилась вчера не на вас и нагрубила совсем не вам, даже замахнулась не на вас. Личности не играли тут никакой роли: в этот момент вы олицетворяли для меня общество, ту его часть, которую я ненавижу всей душой, и как представитель получили удары, предназначавшиеся для другого. Понимаете?