Анж Питу (др. перевод)

А было так. Едва комендант прочел послание де Флесселя, лицо его озарилось радостью, и вместо того чтобы принять сделанное ему предложение, он объявил:
– Господа парижане, вы сами хотели драки. Теперь отступать поздно.
Парламентеры настаивали, указывали ему, к каким бедам может привести продолжение обороны Бастилии. Однако Делоне не хотел ничего слушать и под конец объявил парламентерам, как и два часа назад Бийо:
– Уходите, не то я прикажу вас расстрелять.
Парламентерам пришлось уйти.
На этот раз военные действия открыл Делоне. Казалось, ему не терпится. Не успели депутаты вступить в первый двор, а свирель Морица Саксонского пропела свою песенку, три человека упали: один был убит, двое ранены.
Один раненый был французский гвардеец, второй – парламентер.
Увидев, как этого человека, чья неприкосновенность священна, уносят, залитого кровью, толпа вновь разъярилась.
Оба адъютанта Гоншона опять заняли свои места рядом с ним, однако они успели сбегать к себе домой и переодеться.
Правда, жили они поблизости: один на Арсенальной площади, второй на Каретной улице.
Юлен, который сначала был часовщиком в Женеве, а потом егерем у маркиза де Конфлана, облачился в ливрейный кафтан, весьма смахивающий на форму венгерского офицера.
Эли [128], бывший офицер пехотного полка королевы, надел мундир, и это придало уверенности народу, поверившему, что армия за него и с ним.
Перестрелка велась с еще большим ожесточением, чем прежде.
В это время г-н де Лом подошел к коменданту Бастилии.
Он был храбрый и честный солдат, но в душе оставался гражданином, со скорбью смотрел на происходящее, а главное, предвидел, чем все кончится.
– Господин комендант, – обратился он к Делоне, – вам известно, что у нас нет провианта?
– Известно, – ответил Делоне.
– А то, что у нас нет приказа, известно?
– Прошу прощения, господин де Лом, у меня есть приказ держать Бастилию закрытой, потому-то мне и вручены ключи.
– Господин комендант, но ключами можно и закрыть, и открыть ворота. Смотрите, крепости вы не спасете, но доведете дело до того, что весь гарнизон перережут. Вместо одной беды будут две. Взгляните на людей, которых мы убиваем: они растут, как из-под земли. Утром их было сотен пять, через три часа стало десять тысяч, сейчас их тысяч шестьдесят, а завтра станет сто. Когда наши пушки замолчат, а это вскоре произойдет, у этих людей будет достаточно сил, чтобы голыми руками разрушить Бастилию.
– Господин де Лом, это речь не солдата.
– Это речь француза, господин комендант. Я говорю, что его величество не давал вам никакого приказа. Говорю, что господин купеческий старшина сделал нам вполне приемлемое предложение – впустить в крепость сто человек гражданской гвардии. Приняв предложение господина де Флесселя, вы сможете избегнуть всех несчастий, которые я предвижу.
– Так, по-вашему, господин де Лом, власти города Парижа – это именно та власть, которой мы должны подчиняться?
– Да, господин комендант, я считаю, что, ежели нет непосредственного приказа его величества, мы должны подчиняться им.
– Ну, что ж, – произнес г-н Делоне, отводя собеседника в угол. – А теперь, господин де Лом, прочтите это. И он протянул ему лоскуток бумаги.
Де Лом прочел:
 
«Держитесь. Я заморочил голову парижанам кокардами и обещаниями. Еще до вечера г-н де Безанваль пришлет вам подкрепление.
 
Де Флессель».
 
– Господин комендант, как попала к вам эта записка? – изумился де Лом.
– Я обнаружил ее в письме, которое принесли господа парламентеры. Они думали, что несут мне предложение сдать Бастилию, а принесли приказ оборонять ее.
Де Лом опустил голову.
– Отправляйтесь на свой пост, сударь, и не покидайте его, пока я вас не позову, – приказал Делоне.
Господин де Лом исполнил приказ.
А господин Делоне спокойно сложил письмо, сунул его в карман, вернулся к канонирам и приказал целить ниже и точнее.
Канониры подчинились точно так же, как и г-н де Лом.
Но судьба крепости уже была решена. Изменить ее было не в человеческих силах.
На каждый пушечный выстрел народ отвечал криками: «Бастилию! Даешь Бастилию!»
А известно, что, когда уста требуют, руки действуют.
Среди тех, кто кричал громче и действовал успешнее всех, были Бийо и Питу.
Но каждый действовал, как ему подсказывала его натура.
Бийо, отважный и самозабвенный, как бульдог, при первых же выстрелах бросился вперед, не обращая внимания на пули и картечь.
Питу, осторожный и осмотрительный, как лиса, одаренный обостренным инстинктом самосохранения, пустил в ход все свои способности, чтобы уберечься и избегнуть опасности.
Глаза его следили за самыми смертоносными бойницами, замечали малейшее, неуловимое движение бронзового ствола пушки перед выстрелом. Он даже научился точно угадывать тот миг, когда крепостные ружья начнут плеваться через подъемный мост свинцом.
И тогда кончалась служба глаз, наступал черед послужить телу.
Плечи подбирались, грудь втягивалась, и тело Питу становилось подобным доске, увиденной сбоку.
В этот момент корпулентный Питу, потому что тощими у него были только ноги, превращался в некое подобие геометрической линии, не имеющей, как известно, ни ширины, ни объема.
Он нашел укрытие на переходе от первого подъемного моста ко второму, нечто вроде вертикального парапета, образованного каменными выступами; один камень прикрывал голову, второй – живот, третий – колени, и Питу только тихо радовался столь удачному соединению природы и фортификационного искусства, благодаря которому камни служат защитой самых уязвимых частей его тела, ибо ранение любой из них могло стать смертельным.
Из своего укрытия, обстреливаемый настильным огнем, словно заяц на лежке, он палил куда попало, палил скорее для очистки совести, потому что видел только стены да бревна, но это явно было по нраву папаше Бийо, который покрикивал:
– Стреляй, лежебока, стреляй!
А Питу в свой черед тоже взывал к папаше Бийо, но не затем, чтобы подзадорить, а чтобы уменьшить его пыл:
– Да не высовывайтесь вы так, папаша Бийо, не высовывайтесь!
Или же:
– Осторожней, господин Бийо! Назад! Сейчас пушка стрельнет! Сейчас тявкнет эта чертова свирель!
И только Питу произносил эти пророческие слова, как тут же раздавался пушечный выстрел или взлаивала свирель и в проходе все сметала картечь.
Однако, несмотря на эти подсказки, Бийо все время что-то делал, куда-то рвался, но без всякого видимого результата. Лишенный возможности пролить кровь, что отнюдь не было его виной, он весьма обильно проливал пот.
Раз с десять Питу хватал его за полу и валил на землю, как раз в тот миг, когда фермера мог поразить очередной залп.
Однако Бийо тут же поднимался, обретя, подобно Антею, не только новые силы, но и какую-нибудь новую мысль.
Одна из таких мыслей заключалась в том, чтобы забраться на полотнище моста и перерубить, как это он сделал в первый раз, брусья, что удерживают цепи.
При всякой такой попытке Питу кричал, пытаясь удержать фермера, но, увидев, что вопли его тщетны, выскочил из укрытия и принялся уговаривать:
– Господин Бийо, дорогой господин Бийо, ведь если вас убьют, госпожа Бийо останется вдовой!
К тому же было видно, как швейцарцы высовывают наискось из бойницы, где стояла свирель, стволы ружей, чтобы подстрелить смельчака, который попробует рубить мост.
Тогда Бийо потребовал пушку – пробить брешь в полотнище моста, но тотчас заиграла свирель, артиллеристы попрятались, фермер остался один вместо орудийного расчета, и Питу опять пришлось вылезать из своего укрытия.
– Господин Бийо, – кричал он. – Господин Бийо! Во имя мадемуазель Катрин! Подумайте, ведь если вас убьют, мадемуазель Катрин останется сиротой.
Этот довод оказался сильнее предыдущего и подействовал на фермера.