Анж Питу (др. перевод)

– Боже! – пробормотал король.
– Вот вам и боже! – подхватила королева. – Меня не очень-то волнует народная любовь, но я полагаю, что моя непопулярность преувеличена. Я не купаюсь в дифирамбах, это верно, но в свое время народ меня обожал, а поскольку он делал это слишком горячо, то теперь ненавидит.
– Постойте, сударыня, – перебил король, – вы еще не знаете всей правды и поэтому заблуждаетесь. Мы ведь говорили о Бастилии, не так ли?
– Говорили.
– Так вот, в Бастилии есть большая комната, где хранятся написанные против вас книги. Думаю, что теперь это все сгорело.
– И в чем же меня упрекают в этих сочинениях?
– Поймите, сударыня, я вам не обвинитель и не судья. Когда такой памфлет появляется, я приказываю забрать все оттиски и отправить их в Бастилию. Однако некоторые из этих пасквилей попадают мне в руки. Вот, к примеру, – добавил король, похлопав себя по карману кафтана, – один из них сейчас при мне – отвратительное сочинение.
– Покажите! – вскричала королева.
– Не могу, – возразил король, – там есть гравюры.
– И вы дошли до того, – проговорила королева, – до такой степени ослепления и слабости, что даже не пытаетесь добраться до источника всей этой гнусности?
– Да я только тем и занимаюсь, что пытаюсь до них добраться, начальники моей полиции уже поседели на этом.
– Так, стало быть, вам известен автор этой мерзости?
– По крайней мере один – автор книжонки, что у меня с собой. Это господин Фурт, у меня в кармане лежит его расписка на двадцать две тысячи пятьсот ливров. Дело того стоит, вы видите, что я не скаредничаю.
– Но другие! Другие!
– Знаете, часто это просто бедняги, прозябающие в Англии или Голландии. Человека дергают, теребят, он раздражается, начинает искать, думая, что обнаружит крокодила или змею и убьет, раздавит чудовище – ничего подобного: в результате он находит лишь насекомое, такое ничтожное, мелкое и грязное, что не рискует до него дотронуться, даже чтобы наказать его.
– Великолепно! Но если вы не рискуете дотрагиваться до насекомых, обвините хотя бы в лицо того, кто их разводит. В самом деле, государь, можно подумать, что Филипп Орлеанский – солнце.
– Вот как! – вскричал король, хлопнув в ладоши. – Вот мы и добрались до Филиппа Орлеанского! Ну, что ж, ссорьте меня с ним!
– Хорошенькое дело, государь! Поссорить вас с вашим врагом!
Король пожал плечами.
– Вот видите, как вы все перетолковываете, – проворчал он. – Герцог Орлеанский! Вы на него нападаете, а он прибыл из Парижа в Версаль в мое распоряжение, чтобы сражаться с мятежниками. Филипп Орлеанский – мой враг! В самом деле, сударыня, вы испытываете к нему просто непостижимую ненависть.
– Да знаете, почему он здесь появился? Потому что боится, как бы среди всеобщего замешательства о нем не позабыли, потому что он трус.
– Опять вы за свое, – укорил король. – Он трус, который это все затеял. Вы велели написать в своих газетенках, будто он испугался при Уэссане [156], вы хотели его опозорить. Это была клевета, сударыня. Филипп не испугался. Филипп не сбежал. Если б он пустился в бегство, то не был бы Орлеанским. Они все люди отважные, это всем известно. Глава их семейства, который был, казалось, скорее потомком Генриха Третьего, чем Генриха Четвертого, был смелым человеком, несмотря на маршала д’Эффиа и шевалье де Лоррена [157]. Он бросил вызов смерти в битве при Касселе. Конечно, регента [158] можно упрекнуть кое в чем в рассуждении нравственности, но он дрался при Стенкерке, Нервиндене и Альмансе как простой солдат. Давайте будем лучше недооценивать его заслуги, если вам угодно, сударыня, но и напраслину возводить не станем.
– Ваше величество готовы оправдать всех революционеров. Вы еще увидите, что вам придется заплатить за это. Если я и жалею о падении Бастилии, то только из-за него: мне обидно, что в нее сажали преступников, а он там так и не побывал.
– Ну, если бы герцог Орлеанский сидел в Бастилии, хорошо бы мы сейчас выглядели, – заметил король.
– А в чем дело?
– Вы же знаете, сударыня, что народ носил по улицам его бюст и бюст Неккера, увенчанные цветами.
– Знаю.
– Это значит, что, выйдя из Бастилии, Филипп Орлеанский стал бы королем Франции, сударыня.
– Должно быть, вы и это находите справедливым, – с горькой иронией уронила Мария Антуанетта.
– Еще бы! Пожимайте плечами, сколько вам будет угодно. Чтобы правильно судить о других, я становлюсь на их точку зрения. С высоты трона народ не разглядишь, поэтому я спускаюсь до него и задаю себе вопрос: будь я горожанин или сельский житель, неужели бы я стерпел, что сеньор считает меня своим товаром наравне с коровами и курами? Будь я землепашцем, разве смог бы я снести десять тысяч голубей сеньора, каждый из которых склевывает ежедневно по десять зернышек пшеницы, овса или гречихи, то есть в общей сложности около десяти буасо [159] моего кровного барыша; смог бы я снести его кроликов и зайцев, объедающих мою люцерну, его кабанов, вытаптывающих мою картошку? А его сборщики податей, отнимающие у меня десятину, а он сам, ласкающий мою жену и дочерей, а король, забирающий моих сыновей на войну, а священник, в минуту гнева призывающий проклятия на мою душу?..
– Ну-ну, государь, – перебила королева, сверкая очами, – берите кирку и ступайте разрушать Бастилию!
– Вот вы смеетесь, – ответил король, – а я пошел бы, честное слово, не выгляди это нелепо: король берется за кирку, когда может сделать то же самое одним росчерком пера. Да, я взялся бы за кирку, и мне бы рукоплескали – как я рукоплещу тем, кто на это способен. Полно вам, сударыня, те, кто разрушает Бастилию, оказывают услугу мне, а вам и подавно, ведь теперь вы не сможете по прихоти своих друзей бросать честных людей в темницу.
– Честные люди в Бастилии? Я велю бросать туда честных людей? Быть может, и господин де Роган – честный человек?
– Не будем говорить о нем, я же не его имею в виду. Да нам и не удалось его туда засадить, поскольку парламент тут же велел его выпустить. К тому же Бастилия – не место для князя церкви, сегодня туда сажают фальшивомонетчиков, а что, я вас спрашиваю, делать там фальшивомонетчикам и ворам? Разве мало в Париже тюрем, которые обходятся мне недешево, куда можно было бы отправлять этих злодеев? Ну ладно, подделыватели и воры – еще куда ни шло. Худо другое: туда бросают порядочных людей.
– Порядочных?
– Ну да, сегодня я как раз видел одного порядочного человека, который был туда посажен и вышел совсем недавно.
– Когда?
– Сегодня утром.
– Вы видели человека, который сегодня утром вышел из Бастилии?
– Я только что с ним расстался.
– Кто он?
– Некто, кого вы знаете.
– Я его знаю?
– Да.
– И как же зовут вашего «некто»?
– Доктор Жильбер.
– Жильбер? – воскликнула королева. – Тот самый, кого назвала Андреа, когда приходила в себя?
– Вот именно. Я по крайней мере уверен, что это он.
– И этот человек был в Бастилии?
– Можно подумать, вам ничего об этом не известно, сударыня.
– И вправду ничего. – Однако, увидев удивление на лице короля, Мария Антуанетта добавила: – Впрочем, возможно, я что-то запамятовала…
– Вот-вот! – вскричал король. – Когда творится несправедливость, всегда кто-то о чем-то забывает. Но если вы и запамятовали доктора и причину его ареста, то госпожа де Шарни все прекрасно помнит, ручаюсь вам.
– Государь! – возмутилась королева.
– Между ними явно что-то произошло, – продолжал король.
– Ваше величество, помилосердствуйте! – воскликнула королева, бросив тревожный взгляд в сторону будуара, откуда Андреа могла все услышать.
– Ну да, – засмеялся король, – вы боитесь, как бы сюда не пришел Шарни и не узнал обо всем. Бедняга Шарни!