Могикане Парижа

На ней было белое платье, перехваченное на поясе голубой лентой.
Белокурая головка ее сладко покоилась на блестящих стеблях расступившейся ржи, а опустившиеся над нею колосья и головки васильков образовали легкий, подвижный свод, так что она была похожа на голубку в гнезде.
Маленькие ножки, обутые в голубые башмачки, свесились на край канавы и лежали так бессильно, что по одному их виду можно было догадаться, что она заснула от сильного утомления.
Она казалась юной богиней жатвы, случайно заснув шей во время осмотра своих владений.
Жюстен и Мюллер были в восторге и готовы были бы простоять над нею всю ночь, но мысль о том, что становится уже сыро и что о ней кто-нибудь мучительно тревожится, заставила их отказаться от этого художественного наслаждения.
Но что за женщина была ее мать, если могла оставить такого нежного ребенка одного в поле и притом чуть не ночью?
Судя по ее положению и дыханию, нетрудно было догадаться, что она спит уже давно.
Мюллер и Жюстен, всегда останавливавшиеся во время своих прогулок при каждом оживленном споре, отошли и остановились и теперь и принялись рассуждать о весьма, в сущности, интересном вопросе: всегда ли красота наружная соответствует красоте нравственной?
Разговор этот тянулся около четверти часа, но за девочкой так никто и не приходил.
Но где же была ее мать?..
Уж не отдыхали ли ее родители тоже где-нибудь во ржи? Башмаки на девочке были так запылены, что не оставляли сомнения в том, что она пришла очень издалека.
Жюстен и Мюллер опять огляделись, потому что были уверены, что мать не может далеко уйти от этого ребенка.
Но и на этот раз поблизости не оказалось никого.
Они переглянулись и по общему молчаливому согласию осторожно вошли в рожь, стараясь не разбудить ребенка.
Исходив поле вдоль и поперек и обойдя его кругом, как охотники за дичью, они все-таки не нашли никого.
Оставалось только разбудить девочку и расспросить ее.
Она проснулась и с удивлением окинула из взглядом больших прекрасных синих глаз.
Но во взгляде этом не было и тени страха.
– Что ты тут делаешь, дитя? – спросил Мюллер.
– Отдыхаю, – ответила она.
– Как отдыхаешь? – с удивлением переспросил Жюстен.
– Так. Я очень устала… Не могла больше идти, прилегла вот здесь и заснула.
Странно, ребенок проснулся, увидел чужих и не стал звать матери.
– Так ты очень устала? – с участием спросил старик.
– Да, сударь, очень! – подтвердила она, встряхивая головою, чтобы оправить свои кудри.
– Значит, ты издалека? – спросил Жюстен.
– Очень издалека.
– А где твои родители?
– Родители? – спросила она, приподнимаясь и глядя на них с таким удивлением, будто ее спросили о вещи ей совершенно неизвестной.
– Да, родители? – повторил Жюстен ласково.
– У меня родителей нет, – сказала девочка так же просто, как если бы сказала: я не знаю, о чем это вы у меня спрашиваете!
Друзья печально переглянулись.
– Да как это может быть, чтобы у тебя родителей не было? – настаивал Мюллер. – Где твой отец?
– У меня отца нет.
– Ну, а мать?
– И матери тоже нет.
– Так у кого же ты жила?
– А у кормилицы.
– Где же она?
– В земле.
С этими словами девочка горько, но тихо заплакала.
У Жюстена и Мюллера тоже навернулись на глаза слезы.
Девочка стояла, словно ожидая дальнейших вопросов.
– Как же ты попала сюда совсем одна? – спросил Мюллер.
Она вытерла слезы руками и несколько успокоилась.
– Я иду с нашей стороны, – ответила она все еще дрожащим голосом.
– Это откуда?
– Из Буйля.
– Это возле Руана? – спросил Жюстен так радостно, будто встретил землячку.
Она действительно была истинным цветком с полей Бретани: бело-розовая, как молоденькая яблонька в цвету.
– Кто же привел тебя сюда?
– Я сама пришла.
– Пешком?
– Нет. До Парижа ехала в карете.
– То есть, как это – до Парижа?
– Ну, да, до Парижа, а оттуда сюда пешком.
– Куда же ты шла?
– В предместье Святого Якова.
– Тебе туда зачем?
– Наш кюре велел мне отнести письмо к брату моей покойной кормилицы.
– Это, наверно, чтобы он взял тебя к себе?
– Да, сударь, чтобы взял.
– Да как же ты сюда-то попала?
– Там пассажиры говорили, что дилижанс опоздал, – они все и заночевали в предместье, а я увидела заставу и подумала, что за нею поля, что там хорошо, и пошла, да и зашла сюда.
– Значит, ты хотела переночевать здесь, а утром от нести письмо?
– Да, сударь. Только спать-то я не собиралась, думала, так посижу… Да перед этим я в дороге две ночи не спала. Я очень устала, а как присела, – вижу и лечь ужасно хочется, – а как легла, так сразу и заснула.
– Разве ты не боишься в поле, ночью, одна?
– Да чего тут бояться? – спросила девочка с уверенностью, свойственной детям и слепым, не видящим угрожающей опасности.
– Ну, а разве ты сырости и холоду не боишься? – спросил Мюллер, удивляясь простоте и прямоте ее ответов.
– Чего их бояться? Ведь ночуют и птицы, и звери в поле и в лесу. Ну, и мне ничего.
Эта душевная чистота и такое полнейшее одиночество ребенка глубоко взволновали обоих друзей.
Казалось, сам Бог поставил эту девочку на пути Жюстена, чтобы показать ему, что под звездным сводом есть существа еще более одинокие, чем он.
Даже не советуясь между собою, они заранее ре шили, что делать, и оба в один голос предложили девочке взять ее с собой.
Но она вдруг отказалась.
– Покорно вас благодарю, господа, – сказала она, – ведь мое письмо не к вам писано.
– Это все равно! – сказал Жюстен. – Пойдем к нам только переночевать, а завтра, как только захотите, так и пойдете к брату вашей кормилицы.
Говоря это, он подал ей руку, чтобы помочь перепрыгнуть через канаву.
Но девочка опять отказалась и, поглядывая на луну, сказала:
– Теперь почти что полночь. Часа через три рассветает. Не стоит вам из-за меня и беспокоиться.
– Уверяю вас, что вы нас ничуть не обеспокоите! – вскричал Жюстен, продолжая держать перед нею руку.
– Да и подумай только, – подхватил Мюллер, – ведь если здесь пройдут жандармы, они непременно арестуют тебя!
– Да за что им арестовывать-то меня? – возразила девочка с неподкупной логикой ребенка, которая часто озадачивает самых искусных юристов. – Я ведь никому ничего худого не сделала.
– Вас арестуют потому, что если найдут в поле одну, то подумают, что вы бродяга, – сказал Жюстен. – Пойдемте лучше с нами.
Но приглашение это оказалось излишним. Услышав слово «бродяга», девочка сама, без посторонней помощи, перескочила через канаву и с испуганным видом, молящим голосом пролепетала:
– Возьмите, возьмите меня с собой, добрые господа!
– Разумеется, разумеется, возьмем, – поспешил ее успокоить Мюллер.
– Вот так-то лучше! – обрадовался Жюстен. – Я отведу вас к моей матери и сестре. Они все очень добрые… Дадут вам поужинать, обогреют, вымоют и уложат спать. Вы, может быть, давно уже ничего не ели?
– Да, с утра ничего.
– Ах ты, бедный ребенок! – с ужасом и сочувствием вскричал старик, который с математической точностью ел по четыре раза в день.
Девочка не поняла этого восклицания, в котором были слиты и эгоизм, и сострадание. Ей показалось, что оно было обвинением против кюре за то, что он посадил ее в дилижанс и не позаботился о ее пропитании, и она тотчас же поспешила оправдать его.
– В этом я сама виновата, – проговорила она. – У меня был и хлеб, и вишни, только скучно было и есть не хотелось! Вот, посмотрите, – продолжала она, доставая из ржи корзинку с несколькими слежавшимися вишнями и ломтем зачерствелого хлеба, – у меня и провизия есть.
– Вы так устали, что дальше идти, верно, не можете, – сказал Жюстен. – Хотите, я вас понесу.
– Ах, нет, не надо! – вскричала девочка. – Мне нипочем отмахать еще добрую милю.