Могикане Парижа

– Зачем отказываете вы мне в удовольствии служить вам, сударь? Так-то вы меня благодарите?
Она сказала эти несколько слов самым естественным тоном.
– Хорошо, – сказала я, – вы будете продолжать служить мне, милая Орсола, потому что вы предполагаете, что эти услуги делают вам удовольствие. Но вы будете служить только мне одному. Жан будет служить г-ну Сарранти.
– Слава богу! – ответила она. – Я согласна: у меня будет больше времени заботиться о вас.
Затем, так как моя комната была убрана, она просто и с достоинством вышла, не подозревая или, по крайней мере, не показывая вида, что оставляет меня удивленным ее деликатностью так же, как раньше оставляла меня пораженным ее красотою.
С этого дня моя участь была решена! Я принадлежал этой женщине. Она, со своей стороны, видя, что вместо того, чтобы приказывать ей как служанке, я окружаю ее вниманием как женщину, делалась строже, по мере того, как я делался почтительнее. С тех пор, когда она была в доме, она говорила открыто, прямо и смело, обращаясь ко мне на нашем местном наречии всегда, когда представлялся случай. Теперь она едва говорила со мною, сделалась робкой, дрожала при первом слове, краснела при первом жесте. Подозревала ли она желания, которые внушала мне, и притворялась, что их не знает? В это время я не мог еще ничего сказать и только позже узнал, какая великолепная актриса была эта женщина и с каким искусством шла она к своей цели.
Борьба продолжалась около трех месяцев. В это время случился день моих именин, и Гертруде пришла мысль устроить празднество. Вечером дети пришли к десерту с великолепными букетами; сзади детей шел Сарранти; затем Жан и садовник пришли меня поздравить. Я поцеловал всех – детей, наставника и слугу, и именно потому, что думал, что Орсола тоже придет и что я поцелую ее, как других. Она пришла последняя, и я невольно вскрикнул, увидев ее.
На ней был наряд горных басков с красным платком на голове и с черным бархатным с золотом корсажем. Она сказала мне несколько слов на нашем наречии, пожелала мне долгой жизни и исполнения всех моих желаний. Я молчал, не находя слов, чтобы ответить ей, и только протянул руки, чтобы обнять ее; но она вместо того, чтобы подставить мне свои щеки, наклонила голову и подставила мне лоб, покраснев, как молоденькая девушка; рука ее дрожала в моей руке.
Никто в доме не любил Орсолы, кроме меня, который, может быть, больше желал обладать ею, чем любить; однако, несмотря на это нерасположение, никто не мог удержаться от похвал этой красоте, которой национальный костюм придавал своеобразную прелесть. Я чувствовал себя настолько взволнованным, что ушел в свою комнату, чтобы мое волнение не было замечено. Я сидел там уже несколько минут впотьмах, при слабом отблеске камина, как вдруг услышал шаги Ореолы, приближающейся к моей комнате, и когда дверь комнаты отворилась, я увидел ее в ее восхитительном наряде, освещенную светом свечи, которую она держала в руке.
Она увидела меня и сделала движение, как будто не ожидала застать меня тут, но после минуты удивления она подошла к моей постели и, как делала обыкновенно, стала снимать одеяло, чтобы оправить постель…
– О, отец мой! Отец мой! – шептал больной. – С этой минуты началась моя преступная жизнь! С этой минуты Бог отвернулся от меня, и я принадлежу демону!..
Жерар опять упал на свои подушки, а доминиканец из боязни, чтобы эта исповедь не прервалась вместе с силами больного, не колеблясь, дал умирающему вторую ложку эликсира, чтобы который уже раз поддержать его силы.
 
Часть IV
 
I. Власть
На этот раз питье действовало медленнее. После минутного забытья больной пришел в себя, сделал над собою заметное усилие и продолжал:
– С этого дня Орсола приобрела надо мною такую власть, что я совершенно лишился всякой самостоятельности и через несколько дней принадлежал ей и душой, и телом. Я не имел более ни власти, ни охоты приказывать, а только слепо повиновался ей. И хоть бы раз осознал я всю унизительность этого положения! Хоть бы раз пришло мне в голову перегрызть опутавшую меня сеть! Но сеть эта казалась мне золотой, а уверенность, что я могу свободно жить в ней, не допускала во мне даже желания освободиться от нее!
Так прожил я года два в тюрьме, казавшейся мне за?мком, в этом аду, который был для меня раем. В опьянении от любви этой женщины я постепенно утрачивал все честные мысли и добродетельные наклонности. Если бы я знал, к чему все это приведет, то, может быть, постарался бы воспротивиться, но я шел вперед с закрытыми глазами, не имея понятия ни о дороге, по которой шел, ни о цели, к которой меня влекли.
Изредка мучали меня угрызения совести, но Орсола обладала способностью усыплять эти мимолетные про буждения. Я жил как бы под влиянием могучих, неотразимых тайных чар, обаяние которых испытывали на себе в древности все несчастные, попавшие во власть вол шебницы Цирцеи.
В искусстве любить эта женщина была истинной чародейкой. Ее ласки действовали как опьяняющий напиток, который постоянно восстанавливает и силу, и жажду. Из каких трав приготовляла она свое питье? Какие слова шептала над ним? В какой день месяца, в который час ночи варила она его и какого бога заклинала? Этого я не знаю, но я упивался этим напитком с восторгом. Опаснее всего было то, что она придавала моему рабству вид могущества, а моей слабости – вид силы. Она всецело забрала меня в свои руки, распоряжалась мной, как рабом; но мне все-таки казалось, что я владею всей силой воли, а она повинуется мне.
Когда Орсола поняла, что окончательно овладела мною, то дала мне это почувствовать не сразу. Она заставляла меня исполнять свои маленькие капризы, а сама как бы удивлялась, что я соглашаюсь на все ее требования, не имевшие, по-видимому, никакого смысла для нее самой.
Так прошло два года, после которых она почувствовала себя полной властительницей моей воли.
Впрочем, иногда, сознавая ее власть над собою, я спрашивал себя, какая могла быть цель у этой женщины? Мне было ясно, что она хотела стать моей женой. Но эта мысль не пугала меня. Наоборот, я считал ее лучше и выше себя. Она была тоже из крестьян, как и я. Правда, я был богаче ее, но я был обязан этим только случаю. Зато она была хороша и обязана этим только Богу. Я приносил в приданое деньги, а она… она сулила радость, счастье, главное – сластолюбие, которое я с некоторых пор считал единственной целью своей жизни.
Как только мне стала ясна ее цель, я еще больше покорился ей; я стал принадлежать ей не только телом, но и душой. Между прочим, я посвятил ее и в горе моего первого брака. Она слушала меня, видимо, с большим интересом, хотя и не воспользовалась этим случаем, чтобы намекнуть мне на возможность второго, более счастливого супружества. Эта скромность придала мне смелости и решимости: значит, она любила меня, одного меня, а не мое богатство, не положение, которое я мог ей дать, женившись на ней. Тогда я поделился с ней мои ми самыми дорогими надеждами, моими лучшими мысля ми и, наконец, дал ей понять, что она может требовать от меня всего, чего захочет. Но она и тогда, казалось, не желала и не понимала именно того, что я счастлив ее целью.
Между тем, должен же был настать день, когда она испробует свою власть, когда она энергично выразит свои требования! И этот день настал!
Нашим садовником был старик, смотревший за садом замка лет тридцать или даже сорок. У него было человек двенадцать внучат и детей. Орсола начала каждый день мне на него жаловаться. По ее словам, не проходило дня, чтобы он не сделал ей какого-нибудь неприятного замечания или не ответил даже дерзостью. Наконец, после недели жалоб она попросила меня отказать ему от места. Это показалось мне до того несправедливым, что я попытался возразить ей и сказал, что никто, кроме нее, на старика не жалуется, и было бы безжалостно прогнать человека, который служил в доме целых сорок лет. Она настойчиво повторяла свою просьбу, но после вторичного моего отказа в продолжение двух дней запиралась в своей комнате. Меня она к себе не пускала, несмотря на все мои мольбы. Я был не в состоянии переносить разлуку с нею, ночью подошел к ее двери и сказал ей, что сделаю все, чего она хочет.