Полина; Подвенечное платье

Эта поездка навечно останется для меня счастливым сном, с которым никогда не сравнится действительность. Полина была впечатлительной и артистичной по природе своей, а ведь без этой впечатлительности любое путешествие – лишь простая перемена места, ускорение в обычном течении жизни, средство отвлечь свой ум. От Полины же не ускользнули ни отголоски истории, ни поэзия природы, являлась ли она нам в утреннем тумане или вечернем сумраке. Что касается меня, то я был очарован прелестью этой женщины. Мы ни словом не обмолвились о прошлом с того самого часа, как она все рассказала мне; для меня прошлое почти исчезло, как будто его никогда и не существовало. Одно настоящее, связавшее нас, стало для меня всем: на чужой земле у меня была одна только Полина, у Полины – один лишь я. Узы, соединявшие нас, каждый день делались все прочнее: каждый день я чувствовал, что продвигаюсь на шаг в глубину ее сердца; каждый день нежное пожатие руки, улыбка, рука ее, опирающаяся на мою руку, голова ее на плече моем – были новым правом, которым она одаривала меня, не сомневаясь в нем на следующий день. И я таил в себе каждое простодушное излияние души ее, боясь говорить ей о любви, чтобы она не заметила, что мы уже давно перешли границы дружбы.
Что касается здоровья Полины, то предусмотрительность доктора оказалась очень кстати и пошла ей на пользу; перемена места и впечатления, этим вызванные, занимали мысли Полины, отвлекали от печальных воспоминаний, которые прежде не покидали ее ни на миг. Она сама почти начинала забывать события минувших дней, и, по мере того как бездны прошлого терялись в сумраке, вершины будущего освещались солнцем нового дня. Жизнь, которую она считала ограниченной стенами подземной гробницы, начинала раздвигать свои горизонты, и воздух, все более и более чистый, стал примешиваться к атмосфере духоты и мрака, в которую Полина была низвергнута против своей воли.
Мы провели целое лето в Шотландии, потом вернулись в Лондон. Там, войдя в свой маленький домик на Пикадилли, мы испытали трогательные эмоции, которые даже самые заядлые путешественники ощущают в первые минуты после возвращения домой. Не знаю, что происходило в сердце Полины, могу сказать лишь, что сам я никогда еще не был столь счастлив.
Что касается чувства, соединявшего нас, то оно было чисто, как чувство брата к сестре. В продолжение года я ни разу не сказал Полине, что люблю ее; в продолжение года она не сделала мне ни малейшего признания; однако мы читали в сердцах друг друга, как в открытой книге. Желал ли я того, чего не получил… не знаю; в положении моем было столько радости, столько прелести, что я боялся, может быть, что большее счастье приведет меня к какой-нибудь неизвестной и роковой развязке. Даже если я и не был возлюбленным Полины, я был ей больше чем другом, больше чем братом; я был деревом, под которым она – бедный плющ – укрывалась от дурной погоды; я был рекой, уносившей ее ладью своим течением; я был солнцем, устремлявшим на нее свои лучи; все, что существовало для нее, существовало через меня, и, вероятно, близок был тот день, когда все, что существовало через меня, существовало бы для меня.
Спокойное течение нашей жизни нарушило письмо, которое я однажды получил от своей матери. Она уведомляла меня, что для сестры моей представилась партия, не только приличная, но и выгодная: граф Гораций Безеваль, присоединивший к своему состоянию двадцать пять тысяч ливров ежегодного дохода по смерти первой жены своей Полины Мельен, просил руки Габриэль!..
К счастью, я был один, когда распечатал это письмо, потому что изумление мое не имело границ. Эта новость, полученная мной, была настолько странной, что я подумал: не само ли Провидение чудным и непостижимым образом сводило графа Горация лицом к лицу с единственным человеком, по-настоящему знавшим его? Но сколько я ни старался успокоиться, Полина, войдя, тотчас заметила, что в ее отсутствие со мной случилось что-то необыкновенное. Впрочем, мне не трудно было объяснить все иными обстоятельствами: как только она узнала, что семейные дела заставляют меня совершить путешествие во Францию, то приписала мое уныние горести из-за скорой разлуки. Она также побледнела и вынуждена была сесть: за целый год, после того как я спас ее, мы разлучались в первый раз. К тому же в душах любящих друг друга людей в минуту разлуки, казалось бы, непродолжительной и безопасной, рождаются порой тайные предчувствия, вызывающие печаль и беспокойство, несмотря на все уверения разума.
Мне нельзя было терять ни единой минуты; итак, я решился отправиться в путь на следующий день. Я удалился в свою комнату, чтобы сделать необходимые приготовления. Полина вышла в сад, куда я и последовал за ней, как только окончил сборы.
Я увидел ее сидевшей на той самой скамье, на которой она рассказала мне о своей жизни. С тех пор для всех она будто почила в объятиях смерти; ни один отзвук прошлого не беспокоил ее. Но, может быть, спокойствие ее подходило к концу и будущее начинало сливаться с прошлым, несмотря на те усилия, что я приложил, чтобы заставить ее забыть его. Я нашел Полину в печальной задумчивости, и сел рядом с ней; первые же слова, которые она произнесла, открыли мне причину ее грусти.
– Итак, вы едете? – спросила она.
– Я должен ехать, Полина! – ответил я, стараясь сохранять спокойствие. – Вы знаете лучше всех, что бывают происшествия, которые меняют наши планы и заставляют оставить место, откуда мы не хотели бы уезжать даже на час, – как ветер делает это с бедным листком. Счастье моей матери, сестры, даже мое, о чем я не сказал бы вам, если бы лишь оно подвергалось опасности, зависит от поспешности моей в этом путешествии.
– Поезжайте, – печально кивнула Полина, – поезжайте, если так надо; но не забудьте, что в Англии у вас также есть сестра, у которой нет матери и счастье которой зависит от вас… и которая хотела бы сделать что-нибудь для вашего счастья!..
– О! Полина! – вскрикнул я, сжимая ее в своих объятиях. – Скажите мне, сомневались ли вы когда-нибудь в моей любви? Верите ли вы, что я уезжаю от вас с истерзанным сердцем? Что счастливейшей в моей жизни минутой будет та, когда я возвращусь опять в этот маленький домик, скрывающий нас от целого света?.. Жить с вами, как брат с сестрой, с одной-единственной надеждой на дни еще более счастливые, верите ли вы, что это составляет для меня счастье величайшее, нежели то, о котором я смел когда-либо мечтать?.. О! Скажите мне, верите ли вы?!
– Да, верю, – тихо ответила мне Полина, – потому что было бы неблагодарностью с моей стороны сомневаться в ваших чувствах. Любовь ваша ко мне была так нежна и так возвышенна, что я могу говорить о ней не краснея, как об одной из добродетелей ваших… Что касается большего счастья, на которое вы надеетесь, Альфред, я не понимаю его… Наше счастье, я уверена в этом, зависит от непорочности наших отношений; и, чем более странным и ни на что не похожим становится мое положение, чем больше я освобождаюсь от обязанностей своих по отношению к обществу, тем строже я сама должна быть в их исполнении…
– О! Да… да, – сказал я, – я понимаю вас, и Бог наказал бы меня, если бы я осмелился когда-нибудь сорвать хоть один цветок с мученического венка вашего! Но может же, наконец, случиться происшествие, которое сделает вас свободной. Сам образ жизни графа, – извините, что я обращаюсь к этому предмету, – подвергает его опасности больше чем что-либо иное…
– О! да… да, я это знаю… Верите ли, я никогда не открываю журналов и газет без содрогания: меня пугает мысль, что я могу увидеть имя, которое носила, упомянутое в связи с каким-нибудь кровавым процессом, против человека, которого называла мужем, обреченного на бесчестную смерть… И в этом случае вы говорите о счастье, предполагая, что я переживу его?..
– О, сначала… и прежде всего, Полина, вы останетесь не менее чисты… Чисты, как самая обожаемая женщина… Он ведь и сам упрятал вас так, что ни одно пятно, ни одна капля крови не смогла бы пасть на вас… Но я не об этом хотел говорить, Полина! В нападении среди ночи, в какой-нибудь дуэли граф может встретить свою смерть… О, это ужасно, я знаю, не иметь другой надежды на счастье, кроме той, что вытечет с кровью из ран этого человека, вылетит с его последним вздохом!.. Но разве для вас самой такое завершение не будет благодеянием случая… забвением… даром Провидения?..