Сан-Феличе. Книга первая

Эмма Лайонна обратила взгляд к горизонту: если не считать нескольких легких облачков, набегавших со стороны Прочиды, лазурь небес была так же светла, как ее взор.
Она улыбнулась.
— Вы не верите мне, миледи, — продолжал Караччоло, — но человеку, который провел две трети жизни на своенравном море, именуемом Средиземным, известны все тайны атмосферы. Видите эти легкие тучки, плывущие по небу и стремительно приближающиеся к нам? Они свидетельствуют о том, что норд-вест превращается в вест. Часам к десяти вечера он подует с юга, то есть превратится в сирокко; неаполитанская гавань открыта для всех ветров, а для этого в особенности, вот почему я обязан наблюдать за судами его британского величества, стоящими на якорях, ибо они пострадали в сражении, а потому будут, быть может, не в силах устоять против шторма. То, что мы сделали сегодня, миледи, просто объявление Франции войны, а французы уже в Риме — другими словами, нас разделяют всего лишь пять дней марша. Поверьте, не пройдет и нескольких дней, как потребуется, чтобы оба наши флота были в полной готовности. Леди Гамильтон склонила голову движением, в котором угадывался оттенок несогласия.
— Я принимаю, князь, ваши извинения, раз вы озабочены интересами их величеств, короля Великобритании и короля Обеих Сицилии, но мы надеемся видеть на балу хотя бы вашу прелестную племянницу Чечилию Караччоло; ее отсутствие было бы непростительно, ведь она была приглашена в тот самый день, когда мы получили письмо адмирала Нельсона.
— Ах, сударыня, я как раз собирался сказать вам, что ее мать, моя невестка, уже несколько дней очень больна, и сегодня утром, перед отъездом, я получил от бедной Чечилии письмо: она пишет, что, к великому сожалению, не сможет принять участие в вашем празднестве и поручает мне принести вашей светлости ее извинения, что я и имею честь сейчас выполнить.
Пока леди Гамильтон и Франческо Караччоло вели этот разговор, королева подошла, прислушалась и, поняв причину двойного отказа сурового неаполитанца, нахмурилась, нижняя губа ее выдвинулась вперед более обычного, и лицо чуть побледнело.
— Берегитесь, князь! — сказала она резким голосом, а в улыбке ее почувствовалась угроза, как в тех легких облачках, на которые указал адмирал своей собеседнице, сказав, что они предвещают шторм. — Берегитесь! Только те, кто приедет на бал леди Гамильтон, будут приглашены на придворные празднества.
— Увы, ваше величество, — отвечал Караччоло, ничуть не смутившись от этой угрозы, — моя невестка так тяжело больна, что даже если бы балы, которые дают ваше величество его превосходительству милорду Нельсону, длились целый месяц, то и тогда она не могла бы принять в них участие, а следовательно, не могла бы присутствовать на них и моя племянница, поскольку девушка ее возраста и положения не может даже у королевы появиться без сопровождения матери.
— Хорошо, сударь, — ответила королева, уже не в силах сдерживаться, — в свое время и в надлежащем месте мы вспомним этот отказ.
И, взяв леди Гамильтон под руку, она сказала:
— Пойдемте, милая Эмма, — а потом добавила полушепотом: — Ах, уж эти неаполитанцы! Неаполитанцы! Они меня ненавидят, знаю. Но и я от них не отстаю — они мне отвратительны!
И она поспешно направилась к правому трапу, однако адмирал Караччоло все-таки опередил ее.
Тут был дан сигнал и грянули торжественные фанфары, снова загремели пушки, сразу зазвонили все колокола, и королева, пылающая гневом, и вместе с ней оскорбленная Эмма стали спускаться, окруженные праздничной сутолокой и криками восторга.
Король, королева, Эмма Лайонна и Нельсон сели в первый экипаж; принц, принцесса, сэр Уильям Гамильтон и министр Джон Актон — во второй; свита разместилась в остальных.
Прежде всего направились в храм святой Клары, чтобы прослушать «Те Deum»  7. Горацио Нельсон, сэр Уильям и Эмма Лайонна, как еретики, охотно обошлись бы без этой церемонии, но король, особенно когда он чего-то опасался, был слишком добрым христианином, чтобы допустить это.
Молебен служил монсиньор Капече Дзурло, неаполитанский архиепископ, превосходный человек, которого, с точки зрения короля и королевы Обеих Сицилии, можно было упрекнуть лишь в излишней склонности к либерализму; в этой торжественной церемонии с ним вместе участвовал другой духовный иерарх — кардинал Фабрицио Руффо, в то время еще известный лишь неблаговидными поступками как в общественной деятельности, так и в частной жизни.
Поэтому в продолжение всего молебна сэр Уильям Гамильтон, такой же страстный коллекционер скандальных историй, как и археологических диковинок, посвящал лорда Нельсона в похождения знаменитого porporato  8.
Вот что он рассказал Нельсону и что нашим читателям важно знать об этом человеке, кому суждена весьма значительная роль в событиях, о которых дальше пойдет речь.
Итальянская поговорка, прославляющая знатные семьи и подтверждающая их древность, гласит: «Апостолы — в Венеции, Бурбоны — во Франции, Колонна — в Риме, Сансеверино — в Неаполе, Руффо — в Калабрии».
Кардинал Фабрицио Руффо происходил из этой выдающейся семьи.
Пощечина, которую он в детстве дал Анджело Браски, будущему папе Пию VI, стала источником его благополучия.
Он приходится племянником Томазо Руффо, старшине священной коллегии. Однажды Браски, казначей его святейшества, посадил к себе на колени сына своего покровителя; маленькому Руффо вздумалось поиграть белокурыми кудрями казначея, а тот все время откидывал голову, так что ребенок испытывал своего рода муки Тантала. Тогда, воспользовавшись тем, что Браски склонился к нему, мальчик, вместо того чтобы постараться ухватиться за волосы, как он неоднократно пытался, дал ему изо всех своих слабых сил звонкую пощечину.
Тридцать лет спустя Браски, став папою, узнал в тридцатичетырехлетнем человеке того ребенка, который ударил его. Он вспомнил, что то был племянник покровителя, кому он был всем обязан, и сделал молодого человека тем, чем сам был в то время, когда получил пощечину, то есть назначил его казначеем Святого престола, на должность, которую покидают не иначе как в сане кардинала.
Фабрицио Руффо так управлял папской казною, что года через три-четыре обнаружилась недостача в три-четыре миллиона, то есть по миллиону в год. Пий VI понял, что выгоднее возвести Руффо в сан кардинала, чем оставить его в должности казначея; он пожаловал ему красную шапку и потребовал у него ключ от казны.
Однако кардинал Руффо, получая теперь в год тридцать тысяч вместо миллиона, не пожелал оставаться в Риме, где его ждало разорение; он уехал в Неаполь и, заручившись письмом папы Пия VI, попросил у Фердинанда какую-нибудь должность, ссылаясь на то, что, будучи уроженцем Калабрии, он его подданный.
Когда у Руффо спросили, каковы его способности, он ответил, что он прежде всего человек военный: не кто иной, как он, укрепил Анкону и изобрел новый способ раскаливать докрасна пушечные ядра. Словом, он просил или, вернее, выражал желание получить пост либо в армии, либо во флоте.
Но Руффо не посчастливилось понравиться королеве, а так как именно королева через своего фаворита, первого министра Актона, назначала на морские и военные посты, то кандидатура Руффо была бесповоротно отвергнута, его не брали даже на второстепенные должности.
Тогда король, чтобы не оставить без внимания рекомендацию Пия VI, назначил кардинала управляющим своей шелкоткацкой мануфактуры в Сан Леучо.
Как ни странна была такая должность для человека в сане кардинала, особенно если вспомнить обстоятельства учреждения этого поселения, Руффо принял ее. Ему прежде всего нужны были деньги, а король придал поселению еще и аббатство, приносившее двадцать тысяч ливров ренты.
Впрочем, кардинал Руффо был человек образованный, даже ученый; он отличался привлекательной внешностью, был молод, отважен и горд, как прелаты времен Генриха IV и Людовика XIII, служившие мессу лишь на досуге, а в основном носившие кирасу и не расстававшиеся со шпагой.