Сын каторжника

— Но почему же? — перебила его Милетта. — Разве в этом году у вас не было всего, чего только можно пожелать? Разве длань Господня не благословила все, что вы доверили земле? Почему же в вас произошла такая перемена? Ведь всего восемь месяцев тому назад я видела вас таким счастливым, поскольку ничто больше не заставляло вас покидать ваше пристанище ради того, чтобы возвращаться в город?
Спокойным, но торжественным жестом руки г-н Кумб указал на соседнее шале, красная черепичная крыша которого виднелась невдалеке.
Милетта вздохнула; сопоставляя кое-какие обстоятельства, она догадывалась о мотивах дурного расположения духа ее хозяина, ей были понятны его робкие охотничьи занятия, когда он проводил столько времени в ожидании прилета птиц. Мариус же совершенно не был в курсе всех этих обстоятельств, поэтому он с изумлением вопрошающе смотрел на г-на Кумба.
— Да, — продолжал г-н Кумб, — именно в этом секрет моей печали, именно здесь кроется причина моего отвращения к жизни. Кстати, Милетта, я ни в чем не признавался тебе, но, когда я в первый раз увидел рабочих, копающих в песке траншею, какое-то тайное предчувствие сжало мне сердце и подсказало мне, что пришел конец моему счастью; однако я в то время еще не мог предвидеть, что неистовая злоба моих преследователей однажды превратится в оскорбления.
— Так вас оскорбили?! — воскликнул Мариус, кипя от негодования. — Они забыли, что обязаны относиться с уважением к человеку вашего возраста!
Бывшему грузчику не удалось умело скрыть то приятное ощущение, какое вызвало у него страстное желание сына Милетты взять на себя обязанность защитить его; Милетта же подметила радостное волнение, озарившее лицо г-на Кумба; она представила себе, каким будет его замысел, и с материнской заботой, по-настоящему встревоженная, постаралась успокоить своего вспыльчивого хозяина.
Однако она только подлила масла в огонь; чтобы вернуть происходящему его истинные пропорции, непременно надо было отнять у любимого конька г-на Кумба седло и уздечку, позволявшие ему сесть на него, — надо было посягнуть на его собственнические представления, задеть его самолюбие и гордость землевладельца, поставив под сомнение сам смысл его существования. Милетте удалось обратить в подлинную ярость печальное состояние духа, владевшее хозяином с самого начала всей этой сцены.
И, как это часто случается с людьми, обладающими флегматичным темпераментом, г-н Кумб, весь отдавшись чувству гнева, уже не способен был обуздать его. Разбушевавшись из-за этой видимости противодействия там, где он меньше всего ожидал его встретить, г-н Кумб проявил себя по отношению к бедной Милетте как черствый и жестокий человек: он дошел до того, что упомянул о ее неблагодарности за те услуги, какими, по его словам, он ее щедро одарил.
Мариус слушал г-на Кумба опустив голову; он страдал безмерно, видя, как незаслуженно обижают женщину, которую он любил больше своей жизни; он судорожно вздрагивал всем телом, и крупные горячие слезы текли по его смуглым щекам; однако он испытывал по отношению к г-ну Кумбу такое глубокое чувство уважения, что не решился даже открыть рот, чтобы подать свой голос в ее защиту, и удовольствовался лишь тем, что смотрел на говорившего умоляющими глазами.
Когда г-н Кумб вышел из кухни, оставив там подавленную и жалобно стонущую Милетту, Мариус, как только мог, утешил свою мать и догнал хозяина домика уже в саду, где тот гулял под покровом начинавших сгущаться вечерних сумерек, надеясь отделаться от сожалений, вызванных провалом предпринятой им попытки.
— Отец, — сказал ему Мариус, — надо извинить мою мать: она женщина и, естественно, испытывает чувство страха; я же мужчина и отдаю себя в ваше распоряжение.
— Что ты такое говоришь? — спросил г-н Кумб, совершенно не ожидавший такого крутого поворота фортуны.
— С того времени как я начал понимать значение слов, моя мать, указывая на вас, говорила мне: «Вот тот, кому я обязана жизнью, дитя мое, и я каждый день буду просить Бога, чтобы он позволил тебе сделать для хозяина то же, что тот сделал когда-то для меня. Не удовольствовавшись только спасением моей жизни, он не бросил меня в нужде. И да будет Небо столь справедливо, что позволит нам засвидетельствовать когда-нибудь хозяину нашу признательность». Я был совсем маленьким, когда она говорила так со мной, отец, однако слова эти до сих пор не изгладились из моей памяти, и сегодня я хочу доказать вам, что готов сдержать то обещание, о каком она просила у меня.
Голос юноши был твердым, решительным и уверенным, однако г-н Кумб полагал или хотел полагать, что молодой человек хвастается.
— Нет, — сказал он уже с горечью в голосе, — сейчас твоя мать была права, я виноват в том, что требую уважения и к моей собственности, и к моей персоне, виноват, что позволил подвергнуть себя публичным оскорблениям и удручающим меня унижениям. Зачем же требовать к себе уважения, будучи слишком старым, чтобы командовать? Разве не является простым и естественным тот факт, что молодые люди позволяют себе делать из бедного старика игрушку в своих руках, и не бессмысленно ли для этого человека заставлять их прислушаться к его жалобам? (Господин Кумб совершенно упустил из виду, что сам же выступил подстрекателем упомянутых им событий.)
— Вы оберегали мое детство, — с возросшей энергией заявил Мариус. — Теперь мне надо охранять вашу старость. Тот, кто трогает вас, трогает и меня; тот, кто оскорбляет вас, оскорбляет и меня. Завтра я увижусь с господином Риуфом.
Больше уже г-н Кумб не мог позволить себе сомневаться. Он нашел заступника, и, хотя тот был молод, его отвага вполне могла заставить г-на Кумба надеяться на победу над его врагами.
И в третий раз за этот день он обнял Мариуса. Никогда еще он не проявлял столько нежности по отношению к сыну Милетты. Правда, он впервые в нем нуждался.
— Но только, — сказал молодой человек, освобождаясь от его объятий, — поклянитесь мне никогда больше не быть таким жестоким по отношению к моей матери, когда у нее не будет тут больше меня, чтобы ее утешить.
 
VIII. КАК ГОСПОДИН КУМБ УВИДЕЛ ПРОВАЛ СВОЕГО ПЛАНА МЕСТИ ИЗ-ЗА ВМЕШАТЕЛЬСТВА СЕКУНДАНТА, КОТОРЫЙ НАНЕС УДАР В САМОЕ СЕРДЦЕ ИЗБРАННОМУ ИМ ЗАСТУПНИКУ
Квартира и контора соседа г-на Кумба располагались на улице Паради, то есть на одной из крупных артерий Марселя, выходящих на улицу Канебьер.
Мариусу без труда удалось узнать адрес личного врага его благодетеля — этого дон Гормаса, которого ему необходимо было наказать за нанесенные им г-ну Кумбу оскорбления. Он оказался в одном из тех темных проходов, что встречаются как в старом, так и в новом Марселе, поднялся по узкой лестнице и остановился на втором этаже, где, как ему сказали, можно было найти того, кого он искал. И действительно, на дверях, открывавшихся полевую руку от него, он заметил две медные дощечки, врезанные в дерево; на одной из них была выгравирована надпись: «Жан Риуф и сестра, комиссионеры и судовладельцы», а на другой — «Контора и касса». Повернув ручку двери с первой надписью, он вошел внутрь помещения.
Надо сказать, что южане с большим трудом воспринимают ссоры, происходящие без шума; им всегда перед началом боя необходимо, чтобы труба хотя бы немного возвестила о нем. Мариус был уроженец этого края и, несмотря на свою молодость, успел усвоить присущие южанам привычки. В течение целой ночи и во время поездки из Монредона в Марсель он делал все, чтобы поднять свой моральный дух, и так в этом преуспел, что ни один командир не нашел бы к чему придраться ни в его внешнем виде, ни в выражении его лица. Редингот его был застегнут до подбородка, волосы были слегка зачесаны на одну сторону, брови сдвинуты, а ноздри раздувались и губы дрожали именно так, как подобает поборнику справедливости.
— К господину Жану Риуфу! — воскликнул он весьма вызывающим голосом и пересек порог двери, не снимая шляпы.
Один из двух служащих, работавших за проволочной загородкой с окошечками, оторвал свой нос от пачки коносаментов, которые он в это время заполнял. Все в пришедшем — наружность, интонация голоса, поведение — вызвали его удивление, но он несомненно подумал, что его время слишком драгоценно, чтобы хотя бы частицу его уделить посетителю и обратить его внимание на необходимость соблюдать приличие и элементарную вежливость, снимая при входе в помещение шляпу; вот почему, сделав Мариусу кончиком пера знак не шуметь и подождать, он продолжил свою работу.