Таинственный доктор
Девочка бросила взгляд в зеркало; неизъяснимая улыбка озарила ее холодное, сонное лицо, до сих пор выражавшее подчас боль, подчас печаль, но никогда — радость; казалось, она испытывает то смутное ощущение счастья и довольства, какое, говорит Библия, испытал Господь, когда увидел, что сотворенное им «хорошо», и какое, несомненно, испытывают сотворенные Господом существа от сознания, что они отвечают замыслу Творца.
И тут с уст, исторгавших прежде лишь бессвязные, невнятные, глухие звуки, слетело совсем новое слово, не слишком членораздельное, больше похожее на карканье вороны, нежели на человеческую речь, но все-таки понятное:
— Кра-а-аива!
Это означало: «Я красивая!»
Это означало, что цветок превращается в женщину.
Это означало, что Овидиевы «Метаморфозы» не выдумка, а быль, что природу живого существа возможно изменить, что его можно научить сознавать самого себя и приобщить к совершенно новому кругу ощущений и мыслей.
Все эти выводы молнией сверкнули в мозгу доктора, окончательно уверовавшего в успех своего труда.
Еве было двенадцать лет, когда несколько звуков, сорвавшихся с ее губ, впервые слились в слово.
Некогда доктор занимался поисками философского камня. В своих ретортах он превращал один металл в другой, но в конце концов упорное сопротивление простых тел, отняло у него всякую надежду на победу. Сколько бы он ни твердил себе, что простые и простейшие тела — суть не что иное, как условные понятия, отвечающие сегодняшнему состоянию наших знаний, что они просто-напросто обозначают границу наших возможностей и наших нынешних понятий о разложении веществ на составляющие; сколько бы он ни повторял, что наука наверняка преодолеет в будущем многие из тех преград, которые воздвигла на ее пути природа, что до тех пор, пока не совершили свои великие открытия Пристли и Лавуазье, воду и воздух также принято было считать простейшими телами и что, следственно, есть все основания ожидать: золото, подобно воздуху и воде, окажется разложимым, — сколько ни толковал он обо всем этом, ему все же пришлось оставить разорительное поприще, на котором он, вместо того чтобы, как он надеялся, посеяв свинец, пожать золото, постоянно сеял золото, а пожинал один лишь свинец.
Восхищенный первыми плодами своего воздействия на природу слабоумной пациентки, он решился продолжать начатое, хотя уже ясно было, что предприятие это займет не месяцы, но годы.
Поначалу это открытие испугало доктора, но вскоре он задался вопросом, не превращает ли он свинец в золото, не занимается ли алхимией жизни, не становится ли как бы соперником Господа, наделяя тело душой, сообщая материи мысль, и нельзя ли сказать, что философский камень и эликсир жизни, о которых мечтали все древние мудрецы, от Гермеса до Раймонда Луллия, есть не что иное, как символ власти, какую имеет человеческая воля над человеческой плотью.
В самом деле, с радостью и гордостью Жак Мере отмечал, что благодаря его усилиям Ева медленно, но неуклонно движется к познанию самой себя.
Сципион также был вне себя от радости; поначалу этот четвероногий друг горделиво почитал себя чем-то вроде покровителя и наставника девочки, теперь ученица стала постепенно превращаться в его хозяйку; прежде девочка повиновалась псу, но с того дня, как она произнесла одно-единственное человеческое слово, он тотчас признал ее главенство, словно понимал, что Бог заповедал зверям повиноваться человеку, а человек — тот, кто наделен даром речи.
Даже Горбатая Марта, хотя была упряма вдвойне: и оттого, что старуха, и оттого, что горбунья, восхищалась делом рук хозяина, считая, впрочем, что до тех пор, пока предмет его стараний не заговорит, радоваться рано. Марта видела, как, подобно семени, долгое время не дававшему плода, а затем внезапно пошедшему в рост и стремящемуся наверстать упущенное, расцветает юный организм Евы, как хорошеют ее лицо и тело; однако — не из зловредности, а исключительно по внутреннему убеждению — старая служанка продолжала твердить:
— Покуда она не заговорит, не быть ей женщиной.
Но в тот день, когда Ева произнесла слово «красивая», а затем по просьбе и по наущению доктора выговорила еще несколько простейших слов, таких, как «Бог», «день», «есть», «пить», «хлеб», «вода», Марта полностью переменила свое мнение и готова была пасть на колени перед той, которую поначалу назвала «штукой», годной лишь на то, чтобы быть помещенной в большую бутыль и украшать вход в заведение аптекаря.
Один лишь Президент, то ли из эгоизма, свойственного всем кошачьим, то ли из твердости характера, отличающей судейских, относился к девочке с прежним безразличием. Пока Ева не причиняла ему зла, он не причинял зла Еве; однако, выгибая спину под ее рукой, день ото дня становившейся все более прелестной, он, в отличие от Сципиона, скакавшего вокруг девочки и лизавшего ей руки, вовсе не желал таким образом сказать: «Я люблю тебя!» — он просто-напросто испытывал чувственное удовольствие от электричества, накапливавшегося от поглаживания в его шерстке и не уходившего в землю, поскольку кошачьи лапы — плохие проводники.
Что же до Евы, то она до сих пор выказывала привязанность лишь к двум существам: Сципиону и доктору.
Марту она не боялась и откликалась на ее зов; к коту оставалась равнодушна; Антуан ее смешил, а Базиль пугал.
Итак, в гамме ее чувств — от симпатии до антипатии — было всего шесть нот.
Среди привязанностей Евы мы поставили Сципиона на первое место потому, что его Ева первым выделила из всех окружавших ее существ и предметов; однако мало-помалу мозг ее и сердце обрели способность понимать мир, она начала ценить заботу доктора и, не умея еще выбрать из всего спектра чувств наиболее подходящее, ответила доктору признательностью, которая больше всего напоминала любовь.
Поэтому еще задолго до того, как она произнесла слово «красивая», доктор сделался предметом ее постоянного внимания; впрочем, взгляды, которыми она обводила комнату или сад, чтобы убедиться, что он рядом, нечленораздельные звуки, которыми она подзывала его к себе, больше напоминали отчаянный крик покинутого и перепуганного животного, чем нежное признание одного сердца другому. Это был крик, призывающий покровителя, который, сознавая бессилие существа слабого и одинокого, придет ему на помощь, а вовсе не зов, обращенный к другу.
Когда девочка тянула к доктору ручки, в этом движении было больше смирения и страха, нежели страсти и ласки. Так собака льнет к хозяину, или, точнее, слепой цепляется за проводника.
Особенно удивительно, что физическая природа Евы, первые семь лет ее жизни пребывавшая в полном согласии с ее нравственной природой, в один прекрасный день как бы вырвалась на свободу и стала развиваться самостоятельно.
В нравственном отношении Еве было от силы шесть лет; в физическом — она выглядела на двенадцать.
Доктору предстояло привести ум Евы в соответствие с ее возрастом. Впрочем, теперь, когда девочка заговорила, задача эта существенно облегчалась.
В душе Евы должно было проснуться любопытство; неясным оставалось лишь одно: чем она заинтересуется раньше — зримым миром или миром чувств?
Девочка, постоянно слышавшая слово «Ева», уже давно поняла, что это ее имя; однако звук его оказывал на нее самое различное действие в зависимости от того, кто его произносил, а произносивших было всего трое: доктор, Марта и Антуан.
Когда Еву звал доктор, то, каким бы делом, серьезным или пустяковым, девочка ни занималась, она тотчас вскакивала, все бросив, и устремлялась на зов.
Если ее звала Марта, девочка поднималась медленно и подходила к старой служанке, лишь дождавшись, пока та позовет ее вторично, да еще подкрепит слова жестами.
Наконец, если Антуан, войдя в комнату, три раза топнув ногой и громогласно возопив: «Круг правосудия! Средоточие истины!», прибавлял мягче и тише: «Здравия желаю барышне Еве!» — девочка спокойно поворачивала головку в его сторону и с улыбкой кивала ему (говорить она еще не умела).