Эрминия

 
III
В МАСКЕ
Близился бальный сезон в Опере. Надобно заметить, что балы в Опере — это то место в Париже, где публика более всего скучает и куда вновь и вновь устремляется, уж и не знаю почему, с наибольшим удовольствием. Мари тоже с радостью ожидала наступления сезона, намереваясь не пропустить ни одного бала.
Впрочем, Мари была из тех умных женщин, которые берут своего кавалера под руку лишь при входе, а очутившись в зале, предоставляют ему свободу до того момента, когда нужно ехать домой или идти ужинать.
На сей раз все происходило так, как обыкновенно происходит в первую субботу. Однако едва Мари оставила Эдуара, как тот почувствовал, что кто-то взял его за руку.
Он обернулся.
— Ты кого-нибудь ждешь? — спросило его домино, которого совершенно невозможно было узнать, так оно было спрятано, укутано, укрыто в своем развевающемся наряде с капюшоном.
— Нет.
— Не хочешь ли дать мне руку?
— С удовольствием, — ответил Эдуар, сжимая тонкую аристократическую ручку и пытаясь по глазам распознать ту, которая запросто к нему подошла.
— Напрасно стараешься, — сказало домино, — ты меня не узнаешь.
— А ты-то меня знаешь?
— Прекрасно.
— Докажи.
— Нет ничего проще. Но поскольку то, что я хочу сказать, интересно только тебе, не нужно, чтобы другие это слышали. Иди за мной.
Незнакомка стремительно пошла сквозь толпу и, дойдя до ложи, постучала. Другое домино открыло дверь и вышло, оставив ее с Эдуаром наедине.
— А теперь ответь, — сказала незнакомка, — любишь ли ты Мари.
— Смотря как.
— Не понимаю.
— Если как подругу, то очень люблю, если как любовницу, то люблю в меру, головы не теряю.
— А Луизу ты любишь?
— Меньше, чем я думал, но, быть может, больше, чем думаю теперь, — с улыбкой ответил Эдуар.
— А когда тебе бывает грустно?
— На следующий день после маскарада. Завтра, например, будет грустно.
— Отчего же?
— Оттого, что я видел тебя слишком, слишком мало.
— Сегодня ты не можешь видеть меня больше. Смирись. В утешение тебе скажу, что я молода и красива.
— От этого мне будет еще грустней.
— А что нужно, чтобы развеселить тебя?
— Нужно, чтобы я увидел тебя вновь пли, вернее, просто увидел.
— Ты меня увидишь.
— Когда?
— Завтра.
— Где?
— Не все ли тебе равно, лишь бы увидеть?
— А послезавтра я снова тебя увижу?
— Возможно.
— И я тебя узнаю?
— Нет.
— Но кто же ты?
— Кто я? Женщина, которая никогда не говорила с тобой и которая хочет тебя узнать.
— А!
— Теперь прощай!
— Ты уходишь?
— Да.
— Почему?
— Так нужно.
— У тебя есть муж? — спросил Эдуар, зная, что такое предположение всегда лестно для женщины в маскараде.
— Нет.
— Мы уйдем вместе?
— Дитя!
— Почему же дитя?
— Потому что это невозможно.
— Но почему невозможно?
— Потому, что я еще недостаточно люблю тебя, и потому, что я, быть может, уже слишком тебя люблю.
— Ты говоришь как сфинкс.
— Постарайся отвечать как Эдип.
— Да ты умна!
— Иногда.
— А сердце у тебя есть?
— Всегда.
— Ты знаешь, что я последую за тобой?
— А ты знаешь, что я запрещаю тебе делать это?
— Но по какому праву?
— По праву, которое всякая женщина имеет над благородным мужчиной.
— Тогда прощай!
— До свидания, забывчивый!
Эдуар поцеловал руку незнакомки, и та, открыв дверь ложи, скрылась в толпе.
Оставшись один, Эдуар принялся искать Мари и вскоре нашел ее. До конца вечера он был если не печален, то, по меньшей мере, крайне заинтригован.
Назавтра он шагу не мог ступить без того, чтобы не посмотреть по сторонам, не заглянуть вопросительно в каждое лицо, в каждые глаза. Однако не обнаружил ни малейшей черточки, которая позволила бы ему распознать домино. К вечеру он впал в совершенное отчаяние.
Когда он вернулся к себе, консьерж вручил ему письмо, написанное мелким красивым почерком. Вот что в нем говорилось:
«Ты словно евангельский человек: имеешь глаза, да не видишь. Если бы ты, прогуливаясь, смотрел не вперед и назад, а вверх, ты бы увидел.
Счастье падает с неба — туда и нужно устремлять свой взор… Еще один день потерян. Тем хуже для тебя! До субботы.
Ни слова обо всем этом, иначе ты меня больше не увидишь. Спокойной ночи!»
Эдуар бил себя по голове, чесал кончик носа, допытывался у консьержа, час целый стоял и смотрел на горящую свечу, потом перечитывал письмо, но, так ничего и не разгадав, решился лечь спать.
Между тем, как бы ни был Эдуар склонен к неверности и болтливости, он не смел рассказать о своем приключении друзьям; он опасался мистификации, и всякий раз, когда ему говорили хоть слово, имеющее отношение к балу в Опере, он непременно думал, что его хотят изобличить и насмеяться над ним. Ближайшей субботы он ждал с некоторым нетерпением, которое его самолюбие именовало любопытством.
Впрочем, до сей поры он не очень-то верил маскарадным интригам, считая, что они бывают только в романах, а не в жизни. Собственные его похождения, всегда заканчивавшиеся в тот же день ужином, убедили его в том, что это единственно вероятная развязка. И все же в тоне, манерах, складе ума его домино было что-то настолько исключительное, и в приказе следовать за ней — столько гордости, а в позавчерашнем письме — столько таинственности, что Эдуар терялся в догадках, словно Тезей в лабиринте, и ему стоило большого труда дожидаться субботы, не показывая письма никому из своих приятелей с целью услышать от них если не разъяснение ситуации, то хотя бы мнение относительно ее правдоподобия.
Вожделенная суббота наступила. Эдуар день целый провел с Мари, все раздумывавшей, ехать ли ей на бал, и в конце концов решившей остаться дома. В этом отказе он усмотрел подтверждение того, что против него существует заговор; со всей осторожностью, на какую он только был способен, он наблюдал за молодой женщиной, но, как ни приглядывался, ничего не прочел на ее лице, разве только то, что она была утомлена и, поскольку мало развлекалась на предыдущем балу, опасалась, что вовсе загрустит на нынешнем.
Под тем предлогом, что у него назначена встреча с двумя приятелями, Эдуар в полночь покинул Мари.
Первое, что он сделал, явившись на бал, — заглянул в ложу, куда его приводили неделю назад.
Там никого не было.
Он отправился в залу, но все же время от времени наведывался в благословенную ложу. Наконец около часу ночи он почувствовал, что чья-то рука похлопала его по плечу, и услышал, как кто-то тихо сказал:
— Вас ждут.
— Где?
— Ложа номер двадцать.
— Благодарю.
Действительно, придя в двадцатую ложу, он нашел там свою прежнюю домино.
У Эдуара заколотилось сердце.
— Точна ли я? — послышался голос, всю неделю звучавший у него в голове.
— О да, вы словно кредитор.
— У вас всегда такие милые сравнения?
— А разве я не должен заплатить вам долг? Долг признательности за прелестное письмо, которое заставляет меня предаваться мечтам днем и не дает заснуть ночью!
— Вы всегда будете таким пошлым?
— А вы всегда будете такой злюкой?
— В чем же я злюка?
— Вы обращаетесь ко мне на «вы»!
— Быть может, это шаг вперед.
— В таком случае вы слишком неторопливы.
— Оставим шутки, мне грустно.
— Что с вами? — спросил Эдуар тоном человека, обеспокоенного всерьез.
— Что со мной? — повторила незнакомка, уставив на него взгляд, точно хотела проникнуть в самую глубину его сердца и прочитать самые потаенные мысли. — Со мной то, что я боюсь вас полюбить.
— Такие слова с ума меня сведут. В чем же несчастье, если вы меня полюбите?
— Несчастье в том, что я не принадлежу к тем женщинам, которые много обещают, но ничего не дают, и еще в том, я думаю, что, любя вас, я могу потерять себя.