Сказание об аде и рае, или Расторжение брака

– Я думала, что меня Майкл встретит, – сказала Дама и резко спросила: – Он хоть здесь?
– Он там, – отвечал Дух. – Далеко в горах.
– Почему он меня не встретил? Ему не сообщили?
– Сестричка, ты не волнуйся... Он бы тебя не увидел и не услышал. Но скоро ты изменишься...
– Если ты меня видишь, почему мой собственный сын не увидит?
– Понимаешь, я привык, это моя работа.
– А, работа! – презрительно сказала Дама. – Вот оно что! Когда же мне разрешат его увидеть?
– Тут не в разрешении дело, Пэм. Когда он сможет разглядеть тебя, вы увидитесь. Тебе надо... поплотнеть немного.
– Как? – резко и угрожающе спросила Дама.
– Поначалу это нелегко, – начал ее брат. – Но потом пойдет быстро. Ты поплотнеешь, когда ты захочешь чего-нибудь, кроме встречи с Майклом. Я не говорю «больше, чем встречи», это позже придет. А для начала надо немножко, хоть капельку потянуться к Богу.
– Ты что, о религии? Нашел, знаешь ли, минуту! Ладно, что надо, то и сделаю. Чего вы от меня требуете? Говори, говори! Чем я раньше начну, тем скорее меня пустят к моему мальчику.
– Памела, подумай сама! Так ты начать не можешь! Для тебя Бог – средство, чтобы увидеть Майкла. А плотнеть мы начинаем только тогда, когда стремимся к Самому Богу.
– Был бы ты матерью, ты бы иначе заговорил.
– То есть, если бы я был только матерью. Но этого не бывает. Ты стала матерью Майкла, потому что ты – дочь Божия. С Ним ты связана раньше и теснее. Памела, Он тоже любит тебя. Он тоже из-за тебя страдал. Он тоже долго ждал.
– Если бы он меня любил, он бы меня пустил к моему сыну. И вообще, если он меня любит, почему он забрал у меня Майкла? Я не хотела об этом говорить, но знаешь, некоторые вещи простить нелегко.
– Ему пришлось, Памела. Отчасти – ради Майкла...
– Кто-кто, а я для Майкла всё делала! Я ему жизнь отдавала...
– Люди не могут долго давать друг другу счастье. А потом – Он и ради тебя это сделал. Он хотел, чтобы твоя животная, инстинктивная любовь преобразилась, и ты полюбила Майкла, как Он его любит. Нельзя правильно любить человека, пока не любишь Бога. Иногда удается преобразить любовь, так сказать, на ходу. Но с тобой это было невозможно. Твой инстинкт стал неуправляемым, превратился в манию. Спроси дочь и мужа. Спроси свою собственную мать. О ней ты и не думала. Оставалось одно: операция. И Бог отрезал от тебя Майкла. Он надеялся, что в одиночестве и тишине проклюнется новый, другой вид любви.
– Какая чушь! Какая жестокая чушь! Ты не имеешь права так говорить о материнской любви. Это – самое святое, самое высокое чувство.
– Пэм, Пэм, естественные чувства не высоки и не низки, и святости в них нет. Она возникает, когда они подчинены Богу. Когда же они живут по своей воле, они превращаются в ложных богов.
– Моя любовь к Майклу не могла стать плохой, хоть бы мы прожили миллион лет.
– Ты ошибаешься. Придется тебе сказать. Ты встречала – там, в городе, – матерей с сыновьями. Счастливы они?
– Такие, как эта Гатри и ее чудовище Бобби – конечно, нет! Надеюсь, ты нас не сравниваешь? Мы с Майклом были бы совершенно счастливы. Я-то не болтала бы о нем, как Уинифред Гатри, пока все не разбегутся. Я не ссорилась бы с теми, кто его не замечает, и не ревновала бы к тем, кто заметил. Я бы не хныкала повсюду, что он со мною груб. Неужели, по-твоему, Майкл мог бы стать таким, как этот Бобби? Знаешь, есть пределы...
– Именно такой становится естественная любовь, если не преобразится.
– Неправда! Какой ты злой, однако! Я его так любила... только для него и жила, когда он умер...
– И плохо делала. Ты сама это знаешь.
– Чем плохо?
– Не надо было устраивать этот десятилетний траур – трястись над его вещами, отмечать все даты, держать насильно Дика и Мюриел в том несчастном доме.
– Конечно, им-то что! Я скоро поняла, что от них сочувствия не жди.
– Ты неправа. Дик очень страдал по сыну. Мало кто из сестер так любил брата, как Мюриел. Их не память о Майкле мучила – их мучила ты, твоя тирания.
– Какой ты злой! Все злые. У меня ничего нет, кроме прошлого...
– Ты сама того хочешь. Но ты неправа. Это египтяне так относились к утрате, бальзамировали тело.
– Конечно! Я неправа! Тебя послушать, я всё неправильно делаю!
– Ну, конечно! – обрадовался Дух, и засиял так, что глазам стало больно. – Тут мы все узнаем, что всегда были неправы. Нам больше не надо цепляться за свою правоту. Так легко становится... Тогда мы и начинаем жить.
– Как ты смеешь издеваться? Отдай мне сына! Слышишь? Плевать я хотела на ваши правила! Я не верю в Бога, который разлучает сына с матерью! Я верю в Бога любви. Никто не имеет права нас разлучать! Даже твой Бог! Так ему и скажи. Мне Майкл нужен! Он мой, мой, мой!..
– Он и будет твоим, Памела. Всё будет твоим, даже Бог. Но ты не то делаешь. Ничем нельзя овладеть по праву природы.
– То есть как? Это же мой сын, плоть от плоти!
– А где сейчас твоя плоть? Разве ты еще не поняла, что природа тленна? Смотри! Солнце восходит. Оно может взойти каждую минуту.
– Майкл – мой!
– В каком смысле твой? Ты его не сотворила. Природа вырастила его в твоем теле, помимо твоей воли. Да... ты как-то забыла, что ты тогда не хотела ребенка. Майкл – несчастный случай.
– Кто тебе сказал? – перепугалась Дама, но тут же взяла себя в руки. – Это ложь. Это неправда. И вообще, не твое дело. Я ненавижу твою веру... ненавижу твоего Бога... Я его презираю! Я верю в Бога любви.
– Тем не менее, ты не любишь ни нашу маму, ни меня.
– Ах, вон что! Так, так, ясно... Ну, Реджинальд, не ждала! Обидеться за то...
Дух засмеялся.
– Бог с тобой! – воскликнул он. – Тут у нас никого нельзя обидеть.
Дама застыла на месте. По-видимому, эти слова поразили ее всего сильнее.
– Идем, – сказал учитель, – пойдем дальше. – И взял меня за руку.
– Почему вы меня увели? – спросил я, когда мы отошли подальше от несчастной дамы.
– У них разговор долгий, – отвечал учитель. – Ты слышал достаточно.
– Есть для нее надежда?
– Кое-какая есть. Ее любовь к сыну стала жалкой, вязкой, мучительной. Но там еще тлеет слабая искра, еще не всё – сплошной эгоизм. Искру эту можно раздуть в пламя.
– Значит, одни естественные чувства лучше других?
– И лучше, и хуже. В естественной любви есть то, что ведет в вечность, в естественном обжорстве этого нет. Но в естественной любви есть и то, из-за чего ее можно принять за любовь небесную, и на этом успокоиться. Медь легче принять за золото, чем глину. Если же любовь не преобразить, она загниет, и гниение ее хуже, чем гниение мелких страстей. Это – сильный ангел, и потому – сильный бес.
– Не знаю, можно ли говорить об этом на земле. Меня обвинили бы в жестокости. Мне сказали бы, что я не верю в человека... Что я оскорбляю самые светлые, самые святые чувства...
– Ну и пусть говорят, – сказал учитель.
– Да я и не посмел бы, это стыдно. Нельзя пойти к несчастной матери, когда ты сам не страдаешь.
– Конечно, нельзя, сынок. Это дело не твое. Ты не такой хороший человек. Когда у тебя самого сердце разобьется, тогда и поглядим. Но кто-то должен напомнить вам то, что вы забыли: любовь, в вашем смысле слова, – еще не всё. Всякая любовь воскреснет здесь, у нас; но прежде ее надо похоронить.
– Это жестокие слова.
– Еще жесточе – скрыть их. Те, кто это знают, боятся говорить. Вот почему горе прежде очищало, теперь ожесточает.
– Значит, Китс был прав, когда писал, что чувства священны?
– Вряд ли он сам понимал, что это значит. Но нам с тобой надо говорить ясно. Есть только одно благо – Бог. Все остальное – благо, когда смотрит на Него, и зло, когда от Него отвернется. Чем выше и сильнее что-либо в естественной иерархии, тем будет оно страшнее в мятеже. Бесы – не падшие блохи, но падшие ангелы. Культ похоти куда хуже, чем культ материнской любви, но похоть реже становится культом. Гляди-ка!