Чужак в чужой стране-= Чужой в чужой земле, Пришелец в земле чужой, Чужак в стране чужой, Чужак в ч

— Э-э… понимаю. Это даст нам поворот на девяносто градусов, и мы увидим то, что было на самом деле, даже если в первую камеру я сдуру поставил отснятую кассету. — Дюк поставил вторую пленку. — Начало я пропущу. Ставлю сразу конец, да?
— Давай.
Картина была той же самой, изменился только угол съемки. Когда Джил на экране схватила коробку, Дюк замедлил движение пленки, и они снова увидели, как пропадает коробка.
Дюк выругался.
— Во второй камере тоже какая-то поломка.
— Так ли?
— Тут должно было быть видно, что коробка летит в сторону. Вместо этого она полетела в направлении взгляда. Ты же сам видел.
— Да, — согласился Джубал. — Видел.
— Но этого не может быть. С двух-то сторон!
— Что значит «не может быть»? Это же было, — Харшоу помолчал и добавил: — Хотел бы я знать, что бы показал допплеровский радар, если бы мы поставили его вместо камер?
— Откуда мне знать? Надо посмотреть, что там с камерами.
— Не беспокойся за них.
— Но…
— Дюк, с камерами все в порядке. Что повернуто на девяносто градусов ко всему на свете?
— Я не силен разгадывать задачки.
— Это не задачка. Я мог бы тебя отослать к мистеру из Флатландии [15], но лучше отвечу сам. Что перпендикулярно всему на свете? Ответ: два трупа, один пистолет и пустая коробка.
— Это какая-то хохма, босс?
— Никогда в жизни я не говорил более серьезно. Постарайся поверить доказательствам вместо того, чтобы настаивать, будто камеры врут только потому, что они увидели не то, чего ты ожидал. Давай посмотрим остальные ленты.
Это не прибавило ничего нового к тому, что Харшоу уже знал. Пепельница, парящая у потолка, вышла за кадр, но ее неторопливый спуск был запечатлен. Изображение пистолета на экране было довольно мелким, но, насколько можно было различить, пистолет сжался, словно пропадая вдали, оставаясь при этом на месте. Поскольку Харшоу сам крепко сжимал его рукоятку в момент исчезновения, он был вполне удовлетворен, если только здесь подходит это слово.
— Дюк, я хочу иметь копии со всех пленок.
— Я все еще работаю здесь? — спросил тот после недолгого колебания.
— Что? Дьявольщина! Ты не можешь есть на кухне, это просто неприлично. Дюк, постарайся забыть свои предрассудки и выслушай меня.
— Слушаю.
— Когда Майк просил о привилегии съесть мои старые жилистые останки, он оказывал мне величайшую по его представлениям честь… согласно единственным известным ему законам, которые он, если можно так сказать, впитал с молоком матери. Он сказал мне изысканный комплимент… попросил о милости. Плюнь на то, что говорят в Канзасе; Майк пользуется мерками, к которым его приучили на Марсе.
— Я уж лучше буду пользоваться канзасскими мерками.
— Что ж, — согласился Джубал, — я тоже. Однако свободного выбора не существует ни для меня, ни для тебя, ни для Майка. Разрушить то, к чему тебя приучили в детстве, почти невозможно. Дюк, возможно ли вбить в твою голову, что если бы ты воспитывался на Марсе, то относился бы к тому, чтобы есть человечину или быть съеденным самому, так же, как и Майк?
Дюк покачал головой.
— Меня на это не купишь, Джубал. Конечно, Майку просто не повезло, что он рос в нецивилизованном обществе. Но это же другое, это инстинкт.
— Инстинкт!
— Да, инстинкт. Я вовсе не впитывал с молоком матери, что нельзя есть человечину. Черт, я всегда знал, что это грех, отвратительный грех. От одной этой мысли выворачивает желудок. Это врожденный инстинкт.
Джубал тяжело вздохнул.
— Дюк, как мог ты столько узнать о механике и никогда не интересоваться, как устроен ты сам? Твоя мать никогда тебе не говорила: «Не надо кушать своих друзей, сыночка, это нехорошо», потому что ты впитывал это, вместе с нашей культурой, впрочем, как и я. Анекдоты о людоедах и миссионерах, карикатуры, сказки, рассказы ужасов… несть им числа. Пойми, сынок, это не может быть инстинктом. Исторически каннибализм — наиболее распространенный обычай любой человеческой расы. Моих предков, твоих предков, кого угодно.
— Твоих предков — может быть.
— Хм, Дюк, ты ведь говорил, что в твоих жилах течет индейская кровь?
— Да, восьмая часть. И что с того?
— Тогда, раз оба мы имеем в своем генеалогическом древе людоедов, есть вероятность, что твои располагаются на много поколений ближе, поскольку…
— Старый ты лысый!..
— Замолкни! Ритуальный каннибализм был вполне обычен среди коренных культур Америки… с этим следует считаться. Помимо этого, как жители Северной Америки мы оба вполне можем иметь в своих жилах еще и примесь крови негров из Конго, даже не зная этого… Заполучил? Но даже если бы мы были чистопороднейшими европейцами — а это невозможно: незаконнорожденных детей и в Европе всегда было хоть пруд пруди, — даже и тогда эти предки без особого труда рассказали бы нам, от каких людоедов мы произошли… потому что любая человеческая раса прошла через каннибализм. Дюк, говорить о бытии, идущем вразрез с инстинктами, глупо, тем более, что им следуют сотни миллионов.
— Но… Хорошо, впредь буду знать, как спорить с тобой; ты ставишь все с ног на голову. Ладно, предположим, что мы произошли от дикарей, которые не знали, ничего лучшего… Что с того? Мы теперь цивилизованы. По крайней мере — я.
— Намекаешь, что я нет? — осклабился Джубал. — Сынок, помимо моего условного рефлекса на хороший прожаренный кусок, ну, к примеру, твоей ноги, помимо этого привитого суеверия, я уважаю наше табу на людоедство как превосходную идею… по причине нашей нецивилизованности.
— Что?
— Если бы у нас не было настолько сильного табу, что ты его даже принимаешь за инстинкт, я бы мог привести довольно длинный перечень тех, к кому бы я не рискнул повернуться спиной, особенно при теперешних-то ценах на говядину. А?
Дюк через силу усмехнулся.
— Не хотел бы я дать такого шанса моей мачехе.
— Или как насчет нашего восхитительного соседа с юга, который так небрежен к жизни всех остальных во время охотничьего сезона? Держу пари, тебе не хотелось бы оказаться в его холодильнике! Но Майку я доверяю, потому что Майк цивилизован.
— Что?!
— Майк полностью цивилизован в марсианском духе. Дюк, я говорил с Майком достаточно много, чтобы понять, что марсиане вовсе не похожи на пауков в банке. Они съедают своих умерших вместо того, чтобы хоронить их, сжигать или оставлять на съедение хищникам. Этот обычай древний и глубоко религиозный. Марсианина никогда не режут, словно теленка, вопреки его воле. Похоже, что убийство вообще не марсианское понятие. Марсианин умирает, когда вдруг решит, что пришла его пора, обсудив это с друзьями и получив согласие его предков на присоединение к ним. Решив умереть, он так и делает, причем, так же легко, как ты закрываешь глаза. Не от насилия, не от болезней, даже не от гипердозы снотворного. Вот он жив, а в следующее мгновение он уже дух. Тогда его друзья съедают то, что больше уже ни на что не годно, «грокая его», как выразился бы Майк, вознося ему хвалу и не забывая о горчице. Дух покойного тоже присутствует на этом пиршестве. Это вознесение или обряд конфирмации, после которого дух достигает статуса «Старшего» — престарелого мудреца, как я понимаю этот титул.
— Боже, что за суеверная чепуха! — поморщился Дюк.
— Для Майка это торжественная и радостная религиозная церемония.
Дюк фыркнул:
— Джубал, ты же сам не веришь в этих духов. Это просто людоедство, перемешанное с мерзкими суевериями.
— Что ж, частично ты прав. Я нахожу, что этих «Старших» довольно трудно переварить, хотя Майк говорит о них так же обыденно, как о прошлом вторнике. Что до остального… Дюк, к какой церкви ты принадлежишь? — Дюк ответил и Джубал продолжил: — Так я и думал. В Канзасе все ходят либо в эту, либо в другую, настолько похожую на нее, что надо глядеть на эмблему, чтобы заметить разницу. Скажи мне, что ты испытываешь, когда принимаешь участие в символическом каннибализме, который играет очень важную роль в обрядах твоей церкви?