Смерть лорда Байрона
Затем, бегая по комнате, он стал перечислять, загибая пальцы, что можно сделать на эти деньги.
- Купить хороших дальнобойных пушек, организовать небольшую, но крепкую артиллерию и целый пехотный корпус.
- Пехотный корпус! - крикнул он вдруг, останавливаясь посредине комнаты. - Две тысячи человек, вооруженных ружьями Конгрева!
Потом он вернулся к мысли, которая сильно занимала его с прибытия в Грецию.
- Прежде всего, - сказал он, - надо было предпринять осаду какого-нибудь небольшого турецкого городка или крепости. Это сразу подняло бы Грецию в глазах Европы и деньги потекли бы золотым дождем. Как-никак, а континент на стороне Греции, несмотря на все афоризмы Питта и Меттерниха. Очень было бы хорошо, чтобы привлечь внимание Европы, начать издание какого-нибудь журнала, посвященного освобождению Греции. На трех или четырех языках мира сразу.
- Например, - сказал Гамба, уже знавший кое-что об издательских планах Байрона, - "Греческий телеграф".
Байрон отрицательно покачал головой. Мысль о газете мучила его, и он носился с ней, пожалуй, не меньше, чем с планами о боевом судне или осаде турецкого города.
- Из этого дела, - сказал он задумчиво, - ничего не получится. Правда, он дал деньги - и немалые - на подобное же издание, но в успех его мало верит. Причины? - они ясны для него! Всякое бесцензурное издание в Греции обречено на скорую гибель уж потому, что его некому будет одергивать. В Греции еще нет общественного мнения. Свобода превратится в свою противоположность.
Гамба смотрел на него, утвердительно качал головой и думал, что здоровье его друга совсем не так плохо, как его хотят представить. У него очень крепкая голова, если он в этом аду не потерял еще ни бодрости логично мыслить, ни способности правильно расценивать свои и чужие поступки. Бесцензурная газета на греческом архипелаге, где о культуре говорят только тысячелетние развалины да мраморные обломки, выкопанные из земли! Газета на трех или четырех языках в стране, где толком не знают одного! Действительно, черт знает что. Но Байрон вдруг прервал самого себя.
- Газета на трех языках, - сказал он тихо, думая совсем о чем-то другом, - это хорошо звучит, друг мой. Но мне пока не до газеты. Земляные работы находятся в безобразном состоянии, бастион - старая развалина, достаточно двух-трех полевых орудий и мы все взлетим на воздух. Накануне предполагаемой осады начинают проверять полковые списки, и вот оказывается, что половина солдат числится только на бумаге. Почему? Я понял все только, как посмотрел на откормленную рожу командующего. Командиры получают деньги за бумажные головы, а я сижу и жду, когда из Англии прибудут пушки.
Он засмеялся и ударил Гамбу по плечу.
- Впрочем, нет, дорогой, - сказал он лукаво, - я не только жду, я кое-что и делаю. Один из наших пиротехников, уезжая, поручил мне распространить между солдатами библию на новогреческом языке, и я охотно взялся за это дело. Очень хорошая бумага и переплет. Когда зайдете ко мне, я вам покажу их. Двадцать штук еще лежит в моем кабинете.
Гамба взглянул на него с опаской. Лицо Байрона было желтое и левая сторона рта время от времени подергивалась, как в припадке. В сущности, и в этом не было ничего страшного, он видел, с какими лицами разговаривают о здешних порядках прирожденные греки, но Гамба все-таки встревожился. Он подошел к окну и отдернул штору. Дождя еще не было, но сырое небо спускалось все ниже.
- Если бы не дождь, - сказал Гамба, смотря на воду залива, - я предложил бы вам съездить в оливковую рощу, но погода такая... - Он ждал, что скажет Байрон.
Но Байрон даже не посмотрел в окно. Он только положил руку на плечо Гамбы.
- Чепуха, - сказал он, - сегодня я получил два с половиной миллиона. Это бывает не каждый день. Едем!
III
В трех милях от города их застал дождь. Свежий морской ветер рвал шляпы и бил по глазам ошалевших лошадей. У оливковой рощи вдруг сильно запахло морем. Волны, прежде грузные и тяжелые, теперь легко прядали на острые камни и рассыпались в желтую пену. Две большие белые птицы, почти не махая крыльями, косо пронеслись мимо них. "Гроза, - подумал Гамба, - и надо ж было ехать." "Альбатросы, - подумал Байрон, - как они низко летят над морем."
Дождь, мелкий, но хлесткий, бил его по одежде, и почва под ногами коней расползалась бурой, жирной грязью.
- Вот, - сказал Гамба, - я говорил.
Байрон скакал с ним рядом молча, вглядываясь в серую дымку дождя. Его мокрое лицо пахло морем и было серьезно.
- Пожалуй, умнее всего, - сказал Гамба, задыхаясь от дождя и ветра, было вернуться.
- Ну что же, - сказал Байрон, не поворачивая головы, - вернемся.
IV
Через пять минут они подъехали к рыбацкой хижине, где их обыкновенно ждала лодка. Попав на кремнистую тропинку, кони опустили уши и пошли широким неторопким шагом. Тут Байрон, молчавший почти всю дорогу, вдруг оживился. Он легко соскочил с коня и, почти не хромая, хотя и эта дорога была сильно размыта, побежал вниз по тропинке.
Гамба следил за ним с неудовольствием. Бодрый вид Байрона почему-то ему очень не нравился.
- Вам надо обязательно переменить одежду, - сказал он хмуро. - Вы простудитесь. Байрон посмотрел на него с улыбкой.
- Вам нет оснований опасаться за мою жизнь, - сказал он любезно, несчастен для меня только один день в неделе - воскресенье. Сейчас же, если не ошибаюсь, - понедельник. Зато год, в который мы живем, для меня очень несчастлив! 22 января 1824 года мне исполнилось тридцать шесть. А этот возраст для меня роковой, я должен умереть.
Последние слова он сказал, грассируя в нос и, как показалось Гамбе, с легким кокетством.
- Неужели вы серьезно верите в эту чепуху? - спросил Гамба с досадой.
Байрон отрицательно покачал головой.
- А вы, - спросил он вызывающе, - вы тоже не верите? Помните, как полковник Стенхоп сказал мне, что он не может поручиться за жизнь даже одного английского пиротехника, и их пришлось отправить обратно. А ведь они были самые обыкновенные английские солдаты, даже без репутаций турецкого подданого, который сопровождает вашего покорного слугу. - Он засмеялся.
Высокие башмаки Байрона тяжело ступали по грязи, рассыпая звездчатые брызги. Вошли в хижину.