Реализация

– Если что-то не так, то давайте напрямую!
Ильюхин взгляд не отвел, усмехнулся жестко:
– Если труп – это «если что-то не так», то боюсь подумать, что такое «если дело труба»… И учти – все твои слова, будто тебя к стенке припирают, – это неправильно… Не нужен этот налет. Поговорим спокойно. Тему все равно не закрыть.
– Не понял. – Валера аж побледнел, подумав о том, что расследованию истории на озере дан официальный ход и информацией о случившемся владеет не его куратор Ильюхин, а полковник Ильюхин, как представитель государства.
Виталий Петрович, уловив этот нюанс его размышлений, чуть качнул головой:
– Я имею в виду, что тему эту не закрыть в нашем с тобой разговоре.
– Хорошо, – шумно выдохнул воздух Штукин. – Вам я готов рассказать. Более того – объяснить. И даже оправдаться.
– А другим?
– А с другими – не считаю нужным это обсуждать. Более того, зная, как устроено наше государство, считаю разговор о Николенко смешным.
Произнеся фамилию, Валера впился глазами в лицо полковника, проверяя себя, и по реакции Ильюхина понял, что не ошибся – Виталий Петрович именно эту тему и имел в виду. Но откуда он узнал?
Полковник между тем отхлебнул кофе и аккуратно поставил чашку обратно на блюдце:
– Чего же тут смешного?
Штукин зло дернул щекой:
– Знаете, я много раз говорил жуликам: «Сознайся – лучше будет!» При этом я им не говорил – для кого именно это будет лучше…
Ильюхин закурил и сказал спокойно, словно просто констатировал:
– Ты меняешься.
– Не надо! – занервничал Валера. – Ни хрена, извините за выражение, я не меняюсь. И не мутирую. Просто наконец-то я приобрел редкую возможность говорить про нашу жизнь так, как она есть.
Виталий Петрович хмыкнул:
– А мне оставишь возможность не согласиться с тобой?
Штукин задумался, потом шмыгнул носом и, отвечая, уже чуть сбавил тон:
– Не надо иронизировать. Вы прекрасно знаете, что ваше мнение для меня отнюдь не пустой звук.
– Спасибо. Ну, а раз так, то расскажи, пожалуйста, как все случилось…
Валера опустил голову, потом быстро вскинул ее и заговорил очень быстрым, почти горячечным шепотом:
– Случилось, как в дурацкой книге: мы поехали на озеро. У нас только-только кое-что наметилось в отношениях. Ну, и… На озере и сами отношения… ну, в смысле – близкие… завязались. Место там тихое, без людей. Романтика. Плескались, обнимались. И никакой ссоры между нами не было. Просто потом Зое побаловаться захотелось. Игра такая идиотская началась. И тут же закончилась. А я, сука, никогда ей не говорил, что я пловец классный. Я – никакой пловец. Не утюг, конечно. Но в шторм утону, как все. А она, идиотка, сзади меня за шею… А там глубина… Может, и не такая уж большая. Но я так и не донырнул потом до дна… Я воды хлебнул и стал дергаться… Наверное, задел ее, но куда ткнул, как попал – не помню… Я что помню? Десять секунд – и я ее не вижу! Я – нырять. Какое там… В воде ни черта не видать, и я же не из ПДСС, как Ермилов. Начал задыхаться. Еле на берег выполз. И все. Извините за цинизм, но нет в моих действиях ничего… Но я об этом никому, кроме вас, и говорить-то не собираюсь! Потому что все равно выходит, будто я оправдываюсь. Будто я подонок, и если и не утопил, то бросил в беде. А я никого не бросал. Я ушел тогда, когда и Шойгу со всем своим МЧС не справился бы. И что мне потом делать было? Орать: граждане, возбуждайте дело, проводите расследование, не верьте мне, подержите меня в камере месяца два с половиной и выпустите потом с клеймом театрального мерзавца?!
Штукин наконец-то прервал свой монолог и чуть подрагивающими пальцами вытащил из пачки новую сигарету. Полковник, нахмурившись, водил указательным пальцем по скатерти:
– Да… осадок, конечно, неприятный…
Валера даже слегка подскочил на стуле:
– Неприятный? Да это страшный сон, а не осадок…
Они помолчали, а потом Ильюхин задал новый вопрос:
– Ну, а что там с картинами какими-то?…
Штукин усмехнулся и понимающе кивнул:
– А, даже вон оно как… И про картинки тоже… Мотив, стало быть, увидели?
Полковник устало покачал головой:
– Это не я так думаю.
– А кто?
Виталий Петрович ничего не ответил, и Штукин снова усмехнулся:
– Картинки… Ну, оставил их у меня один мудило, прежде чем по Владимирке почапать, а потом сам, видимо, и замутил канитель. Знал бы я о их ценности – так что, стал бы его в камеру пристраивать?! Откусил бы долю – и разбежались бы… Что, не знаете, как это делается?!
– Знаю, но не делал.
– Да бросьте вы, Виталий Петрович, – махнул рукой Валера. – Мы же не в воспитательном отделе! У нас опера получают по сто пятьдесят долларов, а живут минимум на 500-600! И все честные… Каждый день каждый мусор думает как, что и где украсть!
– Каждый?
– Каждый! Только в отделениях воруют при шмонах на малинах и отпускают налетчиков. А в управлениях крышуют рестораны и отпускают черт знает кого! А постовые – грабят. А участковые… Да что я митингую?! Я все это видел и трогал своими руками. И человек, который меня уверяет, что все это только отщепенцы, – он либо наивен, либо не хочет со мной откровенно говорить…
Полковник очень грустно и совсем устало улыбнулся:
– И что… других совсем нет?
– Есть!! Ильюхин!!! И он такой один!
– М-да…
После долгой, очень долгой паузы Валера уже почти спокойно и даже чуть виновато пробормотал:
– Ну, вы же сами хотели, чтобы я говорил то, что думаю.
– Конечно, – кивнул Виталий Петрович. – Ты знаешь, у меня такое ощущение, что вот это все мне бы хотели сказать и еще десятки других людей. Но они почему-то не говорят. Печально. Лучше, когда говорят.
Штукин язвительно ощерился:
– Смотря что говорят. Иногда лучше жевать, чем говорить! Я тут недавно видел выступление по телевизору руководителя УСБ. Он все обещал ряды чистить. Никто не спорит – дело нужное, дело хорошее. Так вот: я обратил внимание на его часы. Они стоят двадцать семь тысяч долларов. Я проверял, у Юнгерова такие же. Они, наверное, вместе в очереди за ними стояли. У него даже не хватило ума на полчаса нацепить «командирские» часы! Что я говорю не так?
Ильюхин не смог подавить вздох: