Арсен Люпен

- Разыскивает, - говорили в курилке, традиционном ротном клубе, вынюхивает. 
Но что именно разыскивает и вынюхивает, понять никак не могли, а потому с особым интересом следили за всеми движениями Ивана. 
Наконец он раскрыл свои карты, но, раскрыв их, привел всех в окончательное недоумение. 
Однажды, совершенно неожиданно, он остановил в картинной галерее Степана Овцына из второго отделения и спросил: 
- Ну, как дела? 
Степан, которого не только за его фамилию звали "блаженной овцой", смутился и проблеял нечто невнятное. 
Было уже десять часов вечера, и само присутствие гардемарина в картинной галерее, где делать ему было решительно нечего, показалось Ивану Посохову подозрительным.. Смятенный вид Овцына еще больше укрепил его подозрение, а потому он ласково взял его под руку: 
- Гуляете? 
- Так точно, - ответил Степа и после некоторого колебания добавил: Господин старший лейтенант. 
- Отлично! Отлично! - обрадовался Посохов. - Здесь нас окружают такие превосходные произведения искусства. Слушайте, - и в порыве нежности даже сжал Степину руку, - я сам поклонник всего прекрасного и, когда был молод, тоже мечтал что-либо создать. 
- Есть, - нерешительно согласился Степа. 
- Ну вот, вы меня понимаете. Видно, и в вас горит священный огонь. Говорят, вы литературой увлекаетесь. Верно это? 
На свою беду, Степа писал очень сентиментальные и очень плохие стихи. Как-то раз в этом был уличен и поднят на смех, и с тех пор свою слабость тщательно скрывал. Как и следовало ожидать, он густо покраснел и сразу же отрекся от своей музы: 
- Никак нет, не увлекаюсь. 
Посохов покачал головой, что-то изрек о ложной стыдливости и, доведя Степу до дверей роты, с ним распрощался. А потом вынул из кармана книжечку в красном сафьяновом переплете, записал в ней фамилию "Овцын" и поставил два восклицательных знака. 
И с этого вечера Иван Посохов переменился. До сих пор все время молчавший, теперь он заговорил. Заговорил приветливо и цветисто, но исключительно на литературные темы, что по меньшей мере было странно. 
Он запросто беседовал с кем придется о Пушкине и Тургеневе, а иной раз о Гончарове, сочинившем книжку "Фрегат "Паллада"", или о Станюковиче, который когда-то учился в этих славных стенах. 
Но всегда незаметным образом переводил разговор на литературу авантюрную и криминальную, знаете ли такую, что от нее не оторваться. И больше всего ему хотелось узнать, читают ли в роте, например, Конан-Дойля или, скажем, Мориса Леблана, и если читают, то кто именно. 
Конечно, разнесся слух, что он слегка спятил от однообразной жизни и, решив во что бы то ни стало сделаться великим писателем, уже творил нового Пинкертона. А для практики осматривает и обнюхивает все, что подвернется. 
Утверждали даже, что его видели на четвереньках, с лупой в руках исследующим кафельный пол в гальюне классного коридора. 
Разговоры эти, однако, не имели под собой никакой ночвы. Слишком уж практичным был старший лейтенант Посохов, чтобы так сходить с ума, и слишком неподходящей для литературной деятельности была его полулягушечья внешность. 
Да и самый слух на проверку оказался пущенным Борисом Лобачевским, юношей способным, но с поведением всего на девять баллов и к тому же язвительным. 
Поэтому лучшие умы роты считали, что в действительности все обстоит как раз наоборот: первопричиной были какие-то таинственные поиски, а следствием их - несколько непонятные литературные беседы. 
И, конечно, они не ошибались. Вскоре стали известными факты, которые разъяснили все, вплоть до Мориса Леблана. 
Оказалось, что в течение недели дежурные офицеры по корпусу, по батальону и даже по кадетским ротам стали находить у себя на столиках визитные карточки с загнутыми уголками. 
Как известно, загнутый уголок означает: был, но, к сожалению, не застал. Но кто же именно был? 
На этот вопрос визитные карточки отвечали прямо и без всяких уверток. Изящным шрифтом по-французски на них было напечатано: Арсен Люпен. 
4 
Визитные карточки были всего лишь, так сказать, предисловием. Следуя церемонным правилам светского обихода, Арсен Люпен представлялся начальству Морского корпуса, а представившись, сразу начал действовать. 
Командир четвертой роты капитан первого ранга Ханыков, по прозвищу Ветчина, после многотрудного дня, проведенного в дежурстве по корпусу, готовился отойти ко сну. 
Чувствовал он себя неважно, потому что на утреннем батальонном учении его рота нарочно шла не в ногу, а за обедом эконом подал на второе ветчину с горошком, что вызвало бестактный восторг всего столового зала. 
Всякие неприятности, однако, рано или поздно кончаются, и теперь перед Ханыковым стояла превосходная мягкая кровать, на которой устав разрешал ему отдыхать раздетым. 
А был он человеком пожилым и тучным, медлительным в мыслях и движениях и отдыхать любил больше всего на свете. 
Не спеша он разделся. На стуле рядом с кроватью в строго установленном порядке разложил: портсигар, серебряную спичечницу, часы и кобуру, в которой для легкости вместо нагана он носил сверток мягкой туалетной бумаги. 
И так же не спеша полез под одеяло, но тут с ним случилось нечто неожиданное. Ноги его встретили какую-то непреодолимую преграду и, несмотря на. все его усилия, застряли на половине кровати. 
От обиды он чуть не заплакал. Это был мешок, точно такой же, в какие заворачивали тридцать с липшим лет тому назад, когда он учился в корпусе. Верхняя простыня, вдвое сложенная и нижней своей частью подвернутая под тюфяк, так что в ней непременно запутаешься. 
Даже в те времена ему ни разу не пришлось сесть в мешок, а теперь, на старости лет, он попался, как какой-то мальчишка. Не хватало только, чтобы ему узлами завязали рукава ночной рубашки. 
Рукава ему тоже завязали. В этом он убедился на ощупь, как только сунул руку под подушку. Тогда им овладел гнев. Такой гнев, что он весь затрясся, закашлялся и чуть не задохся. 
Кто мог позволить себе такую шутку? Кто посмел? С невероятной для него резвостью он соскочил на пол, обеими руками раскидал постель и увидел: на его ночной рубашке лежала визитная карточка Арсена Люпена. Тут он испугался. Почему испугался, сам не смог бы сказать, но со страху сел на стул, прямо на свое имущество, и от этого пришел в себя. 
На карточке была какая-то надпись по-французски. Обязательно нужно было узнать, в чем дело, а он уже давно забыл все французские слова, кроме "же ву при" и "пардон". 
Полторы минуты спустя, в ботинках на босу ногу и с подтяжками, предательски висевшими из-под кителя, он прибежал в картинную галерею к дежурному по батальону лейтенанту Стожевскому. 
Стожевский, по положению, стал "смирно" и сделал вид, что подтяжек не заметил. Слушая Ханыкова, также ничему не удивился, но во французском языке, к сожалению, оказался нетвердым. 
- Не все здесь понимаю, - сказал он. - Вот тут написано: слишком долго спать, а дальще... вы меня простите, господин капитан первого ранга, но этот негодяй написал "Ветчина". 
Ханыков вздрогнул, выхватил у Стожевского карточку, сказал: "Спасибо", убежал так же стремительно, как появился. 
Только тогда Стожевский, за свою любовь к внешним проявлениям дисциплины прозванный Здравия Желаю, позволил себе улыбнуться, а потом даже засмеяться. 
Смеялся он долго и беззвучно, откинувшись на спинку кресла и мотая головой, но смеялся совершенно напрасно. 
Ложась спать, он разделся, чего ему, дежурному по батальону, делать не полагалось. А проснувшись поутру, обнаружил, что у него пропали брюки. 
Под кроватью их не оказалось и на письменном столе, конечно, тоже. Обеспокоенный, он из своей нищи выглянул в галерею и увидел свои брюки висящими на люстре. 
Со стула до них было не дотянуться. Пришлось спешно тащить тяжелый стол, громоздить на него стул и самому лезть наверх в своем весьма сомнительном туалете. 
Конечно, это было печальное и недостойное зрелище, и, как назло, за этим занятием его застали явившиеся с рапортом дежурные по старшей и третьей ротам. Оба любезно предложили ему свои услуги, но, присев на корточки на своем стуле, он закричал и прогнал их.