Пугалки для барышень. Не для хороших девочек

  
Даниэлла Вуд
 
Пугалки для барышень. Не для хороших девочек
 
 
Посвящается Ксанте, которая когда-нибудь подрастет, а также Святой Хезер по прозвищу Непорочная Кошелка
 
  
От автора
 
С самого начала ставлю в известность, что эти сказки придуманы не для благовоспитанных и прилежных девочек, которые всегда ходят к своим бабушкам только по прямым дорожкам. С какой бы стати мне было их предостерегать от опасности? Пусть себе маршируют в своих клетчатых юбках с оборками, сгибаясь под тяжестью корзинок с пирожками, вареньем и сметаной. Нет, и еще раз нет! Эти сказки рассчитаны на тех девчонок, чьи ботинки так же грубы, как их сердца, девчонок, готовых в любой момент потуже затянуть шнуровку на этих самых сердцах и ботинках, перед тем как пуститься в безвестные дали при первом же зове трубы их желаний. Раз уж нельзя требовать от этих крутых девчонок в грубых ботинках, чтобы они росли без промахов и неудач, следует хотя бы изредка напоминать им об опасностях, таящихся в безднах и дебрях их собственного воображения.
Рози Литтл
  
Девственность
   
Дефлорация Рози Литтл
 
По-моему, суть проблемы с феллацией заключается в неполном звукоподражании. Здесь нужны более честные слова, например «сосать», или «прососать», или «усосать», что-то в этом роде… Да-да! Значения этих слов вполне адекватно упакованы в их звуковую оболочку. Например, слово «феллация» [1] само по себе, вне контекста, кого угодно может сбить с толку, а непосвященные могут вообразить себе нечто вроде декоративного, если не барочного, шара или витой птичьей клетки, украшенных литым орнаментом в форме виноградных листьев с чернью и позолотой. Так и тянет употребить это слово в предложении: «Какая у вас на серванте прелестная феллация, миссис Дефис-Уилсон!»
Правда, лично у меня не было возможности совершить подобную ошибку. Ведь если Сесиль де Воланж подвергалась дефлорации под звук латинской речи, то с Рози Литтл, то есть со мной, все было по-другому.
В тот год, когда мне стукнуло пятнадцать, я неоднократно становилась свидетельницей соблазнения Сесиль де Воланж. Каждый вечер в течение трех недель напролет актер местного театра, игравший виконта де Вальмона в спектакле «Опасные связи», крайне деликатно шептал наивной Сесиль, обращаясь к ней из глубин аляповатой кровати под пошлым балдахином:
— Я думаю, нам следует начать с пары латинских выражений.
И каждый вечер в течение этих трех недель я более чем охотно наступала на горло собственного скепсиса, уверяя себя, что фанерная кровать на сцене — это массивное дубовое ложе времен Великой французской революции, и при этом мысленно закрашивала темную полоску пробора на голове крашеной блондинки Сесиль, полоску, которая с каждым представлением становилась все шире и шире.
А виконт все шептал и шептал, и Сесиль вскрикивала от удовольствия, и рассыпались по плечам ее белокурые локоны, когда она откидывалась на большие мягкие белые подушки. А я как зачарованная смотрела на них, застыв в своем укромном уголке с прижатой к трепетному сердцу стопкой непроданных программок. Мне отчаянно хотелось услышать слова, которые виконт нашептывал на ушко юной, невинной Сесиль. Но каждый вечер, как только эти волшебные заклинания соблазна вот-вот, казалось, должны были стать достоянием гласности, а значит, и моими тоже, сцена опять погружалась в темноту и безмолвие.
Вот почему, хотя я бесплатно проверяла билеты и продавала программки, за весь сезон «Опасных связей» мне так и не удалось выучить слово феллация. То же самое относится к трем звучным слогам слова коитус (что бы это могло быть, неужто великосветская игра, которой забавляются аристократы на борту межатлантических лайнеров?).
И вот теперь, спустя несколько лет, зная несколько больше, чем было мне известно за неделю до моего пятнадцатилетия, я не имею оснований полагать, что даже если куннилингус и был поименован в словаре моего соблазнителя, этот последний совершенно не был заинтересован в его применении на практике.
В другой стране и в другую эпоху такой обеспеченный молодой человек, как Жерар Дефис-Уилсон (я предпочитаю называть его именно так, хотя все остальные зовут его Джерард), конечно, учил бы латынь. Его крепкий румяный, краснолицый отец нанял бы за небольшие деньги гувернантку со строгим лицом и в строгом платье, которая быстренько вбила бы ему в голову пару первых глаголов этого языка. А потом сорванца послали бы в закрытую школу, где он научился бы цитировать Вергилия и, скорее всего, применять на практике элементарные латинские выражения в своих отношениях с мальчиками помладше.
Но, живя в своей стране и в свою эпоху, Жерар Дефис-Уилсон латыни, само собой, не знал. Самым интересным словом, которое мне суждено было перенять от этого юного аристократа, было дырка. Он употребил его в словосочетании блин, ну и тесная у тебя дырка. Таково было его красноречие в тот момент, когда он неловкими, суетливыми движениями разрывал мою плеву, тогда как я лежала под ним на грубо отесанных досках пристани одного из элитных пригородных кварталов.
Я оказалась в таком незавидном положении, да еще без моральной поддержки в виде пройденного курса латыни, потому что у моей подруги Евы был дружок, который учился в эксклюзивной закрытой школе, призванной давать образование всем тупым и заторможенным мальчишкам в радиусе семисот километров от столицы нашей провинции. На вечеринке, куда мы были приглашены этим пареньком с юношеским пушком на щеках, меня и постигла дефлорация.
Отец моей подруги Евы был художником, и, без сомнения, именно поэтому ей были известны красивые греческие слова типа фаллический, которые она охотно использовала в повседневном общении. Как-то она назвала розовый бутон в саду моей матери немного фаллическим. Я впервые услышала это слово, но одобрительно кивнула и хихикнула, сделав вид, что понимаю, о чем идет речь. После этого я полистала соответствующий словарь, но не узнала ничего нового, потому что, ослышавшись, искала на букву «х».
Мне нравился дом родителей Евы, обязанный царившим в нем художественным произволом ее отцу, а стильно-хипповым беспорядком — матери. А Ева так же искренне полюбила пушистые белые полотенца, строгую мебель и стерильную чистоту моего дома. Я повторяла за ней умные слова и старалась изо всех сил держаться вровень в отношениях с мальчиками, однако все время отставала от нее как минимум шагов на пять. Даже в телесном развитии она меня опережала, быстро обретая женственные формы, тогда как меня до слез обижала шутка отца, любившего повторять, что мне с моей конституцией и за обструганной спичкой не укрыться.
Разницу в физическом развитии между Евой и мной подметил также наш одноклассник Джеффри Смизерст, который обедал с нами за одним столиком, когда другие мальчики играли в гандбол. Он со злорадным видом передал мне шутку одной из самых стервозных девчонок нашего класса, что я без труда могла бы выиграть конкурс на пост председателя Комитета крошечных малявок. Джеффри был худой паренек с вечно растрепанными черными волосами. У него была привычка рисовать у себя на предплечьях шариковой ручкой. Джеффри, можно сказать, не отрывал глаз от двух возвышенностей на обтянутой школьным джемпером груди у Евы и чуть ли не ежедневно напоминал нам, что друзья вне школы зовут его Скайуокер, а не Джеффри. Тем не менее именно ему должна быть благодарна за своевременное знакомство с такими важными словами, как проституция, мастурбация и презерватив.
Однажды, когда мы с ним забили на физкультуру и остались вдвоем в пустом классе, он показал мне средний палец одной руки и большой палец другой.
— Что ты выбрала бы, длинный и тонкий или короткий и толстый?