Апокалипсис
Когда дикие яблони цвели ярким розовым цветом, окруженные жужжащими пчелами, а миссис Грэймур смотрела в окно и вздыхала, мы передавали по рядам записочки и строили дикие планы для школьного пикника, о том, как мы нападем на нее из засады со своими шариками с водой и как закидаем пирогами нашего директора. Конечно же, ничего такого не случилось. И только Трина Нидлз была разочарована, потому что в самом деле поверила, что все так и будет, но она все еще носила бантики в волосах, и по секрету от всех сосала большой палец, и вообще была всего лишь большим младенцем.
Освобожденные на лето от занятий, мы мчались по домам — кто бегом, кто на велосипедах, — крича от радости избавления, и затем принялись делать все что угодно, о чем только можно было мечтать, все то, что мы уже предвкушали делать, пока миссис Грэймур вздыхала, глядя на дикие яблони, которые уже утратили свою яркую розовость и опять выглядели обыкновенно. Мы играли в мяч, гоняли на велосипедах, носились на скейтах по дороге, рвали цветочки, дрались, мирились, и до ужина оставалась еще куча времени. Мы смотрели телевизор и не думали скучать, но потом свешивались вниз головой и смотрели на экран уже вверх тормашками, или переключали туда-сюда каналы, или находили повод, чтобы подраться с кем-нибудь в доме.
(Впрочем, я была дома одна и не могла позволить себе такого удовольствия.) И вот тогда мы услышали этот странный звук — стук копыт и звон колокольчиков. Мы отодвинули шторы на окнах и из душного сумрака телевизионных комнат выглянули наружу, где светило желтое солнце.
Две девочки Манменсвитцендер в ярких, цветастых, как у циркачей, одеждах с прозрачными шарфиками, переливающимися блестками, — один сиреневый, другой красный — ехали по улице в деревянной повозке, которую тянули две козочки, у каждой на шее висели колокольчики. Вот так и начались все неприятности. В информационных сообщениях об этом нет ни слова: ни о ярком цветении диких яблонь, ни о нашей наивности, ни о звоне колокольчиков. Вместо этого все только и твердят о печальных последствиях. Говорят, мы были дикими. Запущенными. Странными. Говорят, мы были опасными. Как если бы жизнь была окаменелой смолой, а мы сформировались и застыли в этой форме, но не превратились в те неуклюжие существа, что вызывали отвращение, а развились в тех, кто из нас получился в итоге, — учительница, балерина, сварщик, адвокат, несколько солдат, два врача и я, писательница.
В такие времена, как те, что наступили сразу же после трагедии, все только и говорят о том, что жизнь рухнула, будущее уничтожено, но только Трина Нидлз попалась на эту удочку и впоследствии покончила с собой. Все же остальные из нас сносили осуждение окружающих в разных проявлениях, но затем мы просто продолжили жить. Да, вы правы, с темным прошлым, но, как это ни странно, с ним можно было жить. Рука, что держит нынче ручку (или мел, или стетоскоп, или ружье, или гладит кожу возлюбленного), совсем не та, что зажигала спичку, и до такой степени не способна на подобное действие, что дело тут вовсе даже не в прощении или выздоровлении. Как странно оглянуться назад и поверить в то, что все это — я или мы. Неужели это ты была тогда? Тебе одиннадцать лет, и ты видишь, как пылинки, лениво кружа, опускаются в луче солнца, который отсвечивает на экран и мешает изображению, слышится позвякивание колокольчиков, блеяние козочек и доносится смех — такой чистый, что мы все выбегаем взглянуть на этих девочек в цветастых одеждах с яркими шарфиками, сидящих в повозке, запряженной козами, которая останавливается — смолкает стук копыт и скрип деревянных колес, — когда мы обступаем повозку, чтобы разглядеть эти темные глаза и хорошенькие лица. Младшая из девочек, если, конечно, можно судить по росту, улыбается, а у второй — она младше нас, но ей по меньшей мере лет восемь или девять — по смуглым щекам катятся огромные слезы.
Мы стоим так недолго, уставившись, а потом Бобби говорит:
— Что это с ней?
Девочка помладше смотрит на свою сестру, которая, видно, старается улыбнуться сквозь слезы.
— Просто плачет все время без остановки.
Бобби кивает и украдкой смотрит на девочку, продолжающую плакать, тем не менее она ухитряется спросить:
— Откуда вы, ребята?
Он обводит взглядом всю группу с таким видом, будто хочет сказать: «Ты что, шутишь?» — но всем ясно, ему нравится плачущая девочка, чьи темные глаза и ресницы блестят от слез, которые сверкают на солнце.
— У нас летние каникулы.
Трина, все это время украдкой сосавшая большой палец, спрашивает:
— А можно мне прокатиться?
Девочки говорят, что конечно. Трина проталкивается через небольшую толпу и залезает в тележку. Младшая девочка улыбается ей. Другая девочка тоже силится улыбнуться, но вместо этого плачет еще громче. У Трины такой вид, будто она тоже вот-вот заплачет, но младшая из сестер говорит:
— Не волнуйся. Она всегда так.
Льющая слезы девочка встряхивает поводьями, звенят бубенчики с колокольчиками, и тележка, влекомая козочками, со скрипом катится вниз под горку. Слышно, как пронзительно визжит Трина, но мы знаем, что ей хорошо. Когда они возвращаются, мы по очереди катаемся, пока наши родители не зовут нас к ужину свистом, криками, хлопаньем ставен. Мы расходимся по домам ужинать, а две девочки отправляются к себе домой, одна из них по-прежнему плача, а другая — напевая под аккомпанемент колокольчиков.
— Я видела, вы играли с беженками, — говорит моя мать. — Ты поосторожней с этими девчонками. Не хочу, чтобы ты ходила к ним в дом.
— А я и не ходила к ним в дом. Мы просто играли с козочками и повозкой.
— Тогда ладно, но держись от них подальше. И как они тебе?
— Одна из них много смеется. А другая все время плачет.
— Не ешь ничего, если они что предложат.
— Почему?
— Потому.
— Неужели нельзя просто объяснить почему?
— Я не обязана тебе ничего объяснять, юная леди, я — твоя мать.
Мы не видели девочек на следующий день, на другой день — тоже. На третий день Бобби, который начал носить расческу в заднем кармане и зачесывать волосы набок, сказал:
— Какого черта, давайте просто пойдем туда, и все.
Он пошел вверх по холму, но никто из нас за ним не последовал.
Когда он вернулся назад тем вечером, мы кинулись к нему узнать подробности о его визите, выкрикивая вопросы, словно журналисты.
— Ты ел что-нибудь? — спросила я. — Моя мать говорит, что у них ничего нельзя есть.
Он повернулся и посмотрел на меня с таким видом, что на мгновение я забыла о том, что он — мой ровесник, такой же ребенок, как и я, несмотря на новый способ причесывать волосы и уверенный пристальный взгляд его голубых глаз.
— Твоя мать склонна к предрассудкам, — сказал он.
Отвернулся от меня и, сунув руку в карман, достал что-то в кулаке, а когда разжал пальцы, мы увидели горсть конфеток в ярких фантиках. Трина протянула свои коротенькие, толстенькие пальчики к ладони Бобби и выхватила оранжевую конфетку. Следуя ее примеру, налетел шквал рук, и через миг ладонь Бобби опустела.
Родители начали звать детей домой. Моя мать стояла в дверях, но мы были слишком далеко, и она не видела, что мы делаем. Конфетные фантики — голубые, зеленые, красные, желтые и оранжевые — разлетелись в воздухе, закружились над тротуаром.
Мы с матерью обычно ели раздельно. Когда я бывала у папы, мы ели с ним вместе, сидя перед телевизором, что она считала дикостью.
— Он пил? — обычно спрашивала она меня.
Мать была убеждена, что отец — алкоголик, и думала, что я не помню тех времен, когда ему приходилось пораньше приходить с работы, потому что я звонила ему и рассказывала, как она спит на диване, все еще в пижаме. Кофейный столик был весь завален пустыми банками и бутылками, отец выносил их на свалку с мрачным видом, почти ничего не говоря.
Моя мать стоит, прислонившись к рабочему кухонному столу, и смотрит на меня.
— Ты играла сегодня с теми девчонками?
— Нет. Хотя Бобби играл.