Воспоминания двух юных жен

  
XII
 
 
От мадемуазель де Шолье к госпоже де л'Эсторад
 
Февраль.
 
Прелестная моя козочка, сегодня в девять утра мне доложили о приходе отца. К этому времени я уже встала и оделась; когда я вошла в гостиную, он восседал перед камином и выглядел задумчивее обычного; он указал мне на кресло напротив, я поняла и с важным видом уселась, так удачно передразнив его, что он улыбнулся, но очень грустной улыбкой. «У вас такой же острый ум, как у вашей бабушки», — сказал он. «Полно, батюшка, вы же не при дворе, не лукавьте, — ответила я, — у вас есть ко мне дело!» Он встал в сильном волнении и добрых полчаса говорил со мной. Нашу беседу, дорогая, стоило записать, Как только он ушел, я села за стол и постаралась воспроизвести его слова. Отец впервые был откровенен со мной до конца. Для начала он польстил мне, это получилось у него недурно; я должна быть ему признательна: он понял и оценил меня.
«Арманда, — сказал он, — вы обманули мои ожидания и тем самым приятно меня удивили. Когда вы приехали из монастыря, я принял вас за девицу заурядную, суетную, невежественную и недалекую, падкую на безделушки и украшения». — «Благодарю вас, батюшка, от имени молодежи». — «Где она, нынешняя молодежь! — ответил он и непроизвольно взмахнул рукой, как на трибуне. — У вас удивительный, всесторонне развитый ум, — продолжал он, — вы трезво оцениваете вещи, вы необычайно проницательны и очень хитры: все думают, что вы ничего не замечаете, а в действительности, пока другие обдумывают явление, вы уже постигаете его причину. Вы министр в юбке; в этом доме вы одна можете понять меня, и тот, кто хочет от вас какой-либо жертвы, должен просить помощи только у вас самой. Поэтому я откровенно изложу вам намерения, которые я хотел и по-прежнему хочу осуществить. Чтобы вы согласились с ними, я должен доказать вам, что мною движут чувства возвышенные. Для этого мне придется углубиться в важные государственные соображения, которые показались бы скучными любой девушке, кроме вас. У вас будет время обдумать мои слова: если потребуется, я дам вам полгода на размышления. Вы вольны поступить так, как сочтете нужным, и если вы откажете мне в жертве, которой я от вас прошу, я смирюсь с вашим отказом и не буду вас больше тревожить».
Такое вступление, моя козочка, настроило меня на серьезный лад, и я сказала: «Говорите, батюшка». И вот какую речь произнес государственный муж: «Дитя мое, положение Франции непрочно; об этом знает только король да несколько высоких умов, но король — это голова без рук, а высокие умы, знающие об опасности, не имеют никакой власти над людьми, в чьем содействии нуждаются. Люди эти, которых изрыгнуло народное голосование, не хотят быть ничьими орудиями. Несмотря на все свои таланты, они, вместо того чтобы помочь нам укрепить общественные устои, продолжают их разрушать. Одним словом, идет борьба двух партий: партии Мария и партии Суллы [52]; я на стороне Суллы против Мария. Таково положение дел в общих чертах. Если же говорить подробнее, Революция продолжается [53], она срослась с законом, она проникла в почву, она продолжает жить в умах — она тем страшнее, что большинство советников, окружающих трон, считают ее побежденной, не замечая ни ее воителей, ни ее мощи. У короля великий ум, он видит всех насквозь, но с каждым днем он все больше подпадает под власть сторонников своего брата, которые чересчур торопятся. Король не проживет и двух лет; он хочет умереть спокойно. Знаешь ли ты, дитя мое, каковы самые пагубные последствия Революции? Тебе ни за что не отгадать, в чем они состоят. Отрубив голову Людовику XVI, Революция обезглавила всех отцов семейств. Семьи уже нет, остались только отдельные личности. Возжелав стать нацией, французы перестали быть империей. Провозгласив равные права детей на отцовское наследство, они убили дух семейственности и заменили его духом корысти. Тем самым они обескровили сильных и разожгли слепую ярость масс, вызвали упадок искусств, ускорили торжество личной выгоды и ослабили военную мощь страны. Перед нами два пути: в основе государства может лежать либо семейственность, либо своекорыстие. Говоря коротко, нам следует выбрать одно из двух: аристократию или демократию, повиновение или споры, католичество или безверие. Я принадлежу к горстке людей, стремящихся противостоять тому, что называют народом, — разумеется, в его же интересах. Мы защищаем вовсе не феодальные права, как уверяют простаков, и не дворянство, мы печемся о судьбе государства, о жизни Франции. Если страна не зиждется на отеческой власти, положение ее непрочно. Отеческая власть — первая ступенька лестницы ответственности и субординации, которая поднимается до самого короля. Король — это мы все! Умереть за Короля — значит умереть за самого себя, за свою семью, которая жива, пока жива королевская власть. Каждое животное обладает определенным инстинктом; инстинкт человека — чувство семейственности. Страна сильна, когда состоит из богатых семейств, все члены которых готовы защищать общее достояние: деньги и славу, привилегии и наслаждения; она слаба, когда состоит из разобщенных личностей, которым все едино — подчиняться семи правителям или одному, русскому или корсиканцу, лишь бы сохранить свой клочок земли; эти несчастные эгоисты не сознают, что рано или поздно лишатся и его. В случае неудачи положение наше будет ужасно. Обществом будут управлять только уголовные да налоговые законы — кошелек или жизнь. Благороднейшая страна на свете перестанет руководствоваться чувствами. Тело ее покроется незаживающими ранами. Во-первых, все начнут завидовать друг другу; высшие классы будут уничтожены, чернь примет равенство желаний за равенство сил; истинные, признанные, прославленные таланты исчезнут, захлестнутые волнами буржуазии. Можно выбрать одного человека из тысячи, но кого предпочесть среди трех миллионов одинаковых честолюбцев, надевших одинаковую личину, личину посредственности? Эта торжествующая толпа и не заметит, что ей противостоит другая страшная толпа, толпа крестьян-собственников — двадцать миллионов арпанов земли, которые живут, ходят, рассуждают, ничему не внемлют, хотят прибрать к рукам все больше и больше, всему противятся, обладают грубой силой...»
«Но, — перебила я, — чем я-то могу помочь государству? У меня нет никакого желания сделаться новой Жанной д'Арк и во спасение Семьи сгореть на медленном огне монастырского костра». — «Вы маленькая язва, — сказал отец. — Когда я говорю с вами о деле, вы отвечаете шутками; когда я шучу, вы говорите со мной как дипломат». — «Любовь питается контрастами», — ответствовала я. Он хохотал до слез. «Обдумайте то, что я вам сказал; вы оцените, сколько я выказал доверия и великодушия, говоря с вами подобным образом, и, быть может, вы согласитесь с моими планами. Я понимаю, что вас лично мои намерения могут обидеть, оскорбить, поэтому я взываю не столько к вашему сердцу и воображению, сколько к разуму, ибо у вас больше разума и здравого смысла, чем у кого бы то ни было...» — «Вы льстите себе, — сказала я ему с улыбкой, — ведь я ваша дочь и во всем похожа на вас!» — «Словом, — продолжал он, — я не привык быть непоследовательным. Цель оправдывает средства; мы должны подавать пример всем остальным. Итак, у вас не должно быть состояния, пока не обеспечен ваш младший брат; я хочу употребить весь ваш капитал на то, чтобы учредить для него майорат [54]». «Но, — спросила я, — если я отдам вам мое состояние, вы не запретите мне жить, как я захочу, и быть счастливой?» — «Нимало, если только ваш образ жизни не повредит чести, положению и, добавлю, славе нашей семьи». — «Ну вот! — вскричала я. — Недолго же вы признавали превосходство моего ума!» — «Во Франции, — сказал он с горечью, — не сыщется мужчины, который пожелал бы жениться на знатной девушке без приданого и мог бы ее обеспечить. Если же таковой и нашелся бы, то только среди выскочек-буржуа, а в этом отношении я придерживаюсь старинных взглядов». — «Я тоже, — сказала я. — Но стоит ли отчаиваться? Ведь на мою долю остаются престарелые пэры Франции!» — «Вы делаете большие успехи, Луиза!» — воскликнул он, с улыбкой поцеловав мне руку, и удалился.