Жестокое милосердие

— Опорожнись в нее, будь так добра.
Я с глупым видом рассматриваю склянку. Монахиня переводит взгляд на Аннит:
— Как ты думаешь, могла она еще и слуха лишиться?
— Нет, сестрица. — Лицо Аннит серьезно, она само почтение, но я чувствую, что девушка изо всех сил давит смешок.
Сестра Серафина вновь поворачивается ко мне.
— Писай! — произносит она несколько громче, чем следовало бы, — на случай, если Аннит ошиблась насчет моего слуха. — Надо, чтобы ты пописала в баночку! Тогда я смогу сказать, есть у тебя внутренние повреждения или нет!
Требование кажется унизительным, но Аннит ободряюще подталкивает меня локтем. За ширмой обнаруживается ночной горшок. Я задираю юбки, пристраиваюсь… остается молиться, чтобы струя попала в скляночку, а не мимо.
Монахиня вновь подает голос. Она говорит тихо, но мой слух отточен многими годами отгадывания, в каком настроении нынче пребывает папаша, и я отчетливо разбираю:
— Матушка уже испытала ее?
— Да, — отвечает Аннит. — Вином.
— Слава Мортейну! — В голосе сестры Серафины звучит искренняя благодарность, мне пока непонятная.
Я выхожу из-за ширмы и вижу на ее некрасивой физиономии подлинный религиозный восторг. Она забирает у меня скляночку. Ее глаза светятся восхищением: ни дать ни взять обнаружила, что я не просто овца, но призовая овечка.
— Аннит поможет тебе устроиться на одной из кроватей, а я пока приготовлю травяной чай, чтобы ускорить твое выздоровление…
И, продолжая улыбаться, она вновь склонилась над рабочим столом.
— Вот сюда. — Аннит ласково ведет меня под локоть. Кровать застлана такими чистыми белыми простынями, что меня охватывает ужас: сейчас я их замараю! — Снимай одежду, — приказывает Аннит. — Я тебе чистую сорочку принесу.
Я вспоминаю слова настоятельницы насчет послушания, но тщетно. Никак не могу заставить себя выполнить ее требование. А вдруг вид моих шрамов осквернит мнение, которое могла составить обо мне Аннит, — точно так же, как пыль с моей одежды запачкала бы чистые простыни? Я познакомилась с Аннит считаные минуты назад, но уже боялась утратить ее расположение.
Она подходит ко мне, в руках — обещанная сорочка. От чистого полотна пахнет лавандой. Она видит, что я еще не разделась, и ее лицо смягчается:
— Тебе помочь?
— Нет… — Я обхватываю себя руками. — Я просто… ну… как бы… Мое тело все в рубцах… оно уродливо… Я не хотела бы оскорбить…
— Что за чушь, — отвечает она и ласково гладит меня по руке. — Здесь, в монастыре Святого Мортейна, шрамы у всех есть!
Она отворачивается, чтобы дать мне минутку уединения, и я помимо собственной воли принимаюсь гадать, что за отметины могут быть у нее.
Я выпутываюсь из старой драной рубашки. Мне упорно кажется, что в тех местах, которых касался Гвилло, от ткани разит свинарником.
— У тебя проклятие Матроны?
Голос сестры Серафины заставляет меня вздрогнуть и съежиться. Я с такой поспешностью — прикрыться, скорее прикрыться! — натягиваю новую сорочку, что кружится голова. Приходится обождать, пока пройдет дурнота. Потом я оборачиваюсь к монахине:
— Простите, что?..
Она указывает на мою спину:
— Это то, к чему прибегла твоя мать, пока ты была в утробе.
— Я, право, не знаю, как называлось зелье, которым ее снабдила ведьма-травница…
— Зато я знаю. — Глаза сестры Серафины полны сострадания. — Лишь проклятие Матроны способно оставить подобные шрамы. А теперь ложись-ка в постель!
Аннит не отходит от меня, пока я забираюсь в постель, потом склоняется и заботливо подтыкает одеяло. Подходит сестра Серафина с чашечкой отвратительно пахнущего снадобья; по ее словам, от него мне немедленно полегчает. Глотаю отвар — он отдает сгнившими ягодами и прелым сеном — и возвращаю чашку. Еще никто и никогда обо мне не заботился; даже понять не могу, нравится ли мне это новое ощущение.
Аннит присаживается на табурет возле моей кровати, потом оглядывается, убеждаясь, что монахиня вернулась к рабочему столу.
— Не знаю, поняла ты или нет, — понизив голос, говорит она мне, — а только сестра Серафина в полном восторге от твоего прибытия. Кроме нее самой, никто здесь не способен противостоять яду, и она попросту с ног сбилась, снабжая весь монастырь!.. Не удивлюсь, если после выздоровления тебя перво-наперво приставят к ней — помогать…
— С ядами? — переспрашиваю я, не вполне уверенная, что правильно поняла.
Аннит кивает, и я вновь смотрю на монахиню, хлопочущую у стола. На языке у меня вертится множество вопросов, но, когда я уже открываю рот, замечаю, что кровать у дальнего окна не пуста.
Сперва я этому радуюсь — по крайней мере, буду не единственной жертвой бесконечной заботы монашек. Потом замечаю, что запястья девушки привязаны к кровати.
Панический страх накрывает меня удушливой и жаркой волной. Должно быть, он отразился на моем лице — Аннит оборачивается, чтобы проследить за моим взглядом.
— Это чтобы бедняжка не могла себе навредить, — поспешно объясняет она. — Когда ее привезли сюда трое суток назад, она кричала и билась. Понадобились четыре монахини, чтобы ее удержать.
Я не могу оторвать глаз от девушки у окна.
— Она что, безумна?
— Не исключено. По крайней мере, люди, что ее привезли, были в этом уверены.
— Ее подвергли тому же испытанию, что и меня?
— Пока она чувствует себя слишком скверно для каких-либо испытаний. Но как только пойдет на поправку…
Я вновь смотрю на девушку. Теперь ее глаза открыты и обращены в нашу сторону. Губы медленно растягиваются в улыбке. Эта улыбка беспокоит меня едва ли не больше, чем ее связанные руки.
  
ГЛАВА 4
 
Позже я просыпаюсь оттого, что меня гладит по голове чья-то рука, очень ласково и осторожно. Это ли не чудо — прикосновение, которое не причиняет боли!.. Еще я чувствую, что травяной чай определенно подействовал.
— Бедная малютка, — воркует тихий хрипловатый голос.
Спросонья до меня не сразу доходит, что принадлежит он вовсе не Аннит и даже не сестре Серафине. Тут я окончательно просыпаюсь и обнаруживаю, что на дальней кровати никого нет, а веревки свешиваются на пол.
— Бедная малютка, — повторяет девушка.
Она стоит на коленях подле моей кровати, и в груди у меня зарождается страх.
— Ты кто?.. — спрашиваю шепотом.
Она пригибается ниже и шепчет в ответ:
— Я твоя сестра.
С меня слетают последние остатки дремы.
Волосы спутанными черными космами падают на спину и плечи незнакомки. Лунный свет позволяет заметить синяк у нее на скуле, разбитую губу. Ее такой привезли или монахини уже здесь наградили? Я спрашиваю:
— Ты хочешь сказать, что и тебя святой Мортейн породил?
Она негромко смеется. Звук жутковатый — от него я покрываюсь гусиной кожей.
— Я хочу сказать, что нас обеих породил сам дьявол. По крайней мере, так утверждает мой лорд-отец.
Ровно то же самое я выслушивала от деревенских всю свою жизнь, но эти слова больше не кажутся правдой. Откровения матушки настоятельницы что-то переменили во мне, пробудили глубоко запрятанную надежду, которая дремала все эти годы. Меня внезапно охватывает желание объяснить этой девушке, насколько глубоко она заблуждается, — так же, как объяснила мне самой аббатиса.
Опираясь на локти, я принимаю полусидячее положение. Незнакомка убирает руку с моей головы.
— И вовсе даже он не прав, твой лорд-отец, — говорю я таким яростным шепотом, что горло сразу начинает гореть. — Нам дал жизнь Мортейн! Он избрал нас, чтобы мы исполняли Его священную волю! А твой отец и Церковь — они врут!
Смотрю в ее изможденное, несчастное лицо, и все больше хочется ее убедить. Я пытаюсь вынуть искорку надежды, затлевшую в моей собственной груди, и поделиться ее огнем с этой несчастной.
У нее в глазах в самом деле вспыхивает огонек интереса, но быстро гаснет. Насторожившись, она оглядывается на дверь:
— Идут с обходом… Прощай!
Взвившись на ноги, она запрыгивает на соседнюю кровать и устремляется на свое место, перескакивая с ложа на ложе.