Сопротивление планктона (СИ)

- Ид, ну честное слово!
- Так чего вы в темноте?
- Электричества нет, а дверь заклинило.
- <i> Выхода нет! Выхода нееет... </i>
- У Надежды Федоровны все есть! - женщина ушла в коморку и зашуршала пакетами.
- Че думаешь? - Корольчук  подошел к Мамонтову.
- Ждать надо, - Богданыч пожал плечами.
- Вот что у меня есть! - Надежда Федоровна зажгла фонарик.
- Оба-на! - Порох приблизился. - Красава! Светодиодный...
- Его Ротштейн партнеру дарить хотел, а потом передумал.
- Батарейки новые?
- Откуда ж я знаю?
- <i> Лишь бы мы проснулись в одной постели.
Скоро рассвет, выхода нет... </i>
- Ид, солнышко, голоса нет, а не выхода.
- Злая ты девчонка, Тамара!
- Тут крючок, повесить можно.
- Календарь с двери снимите.
- Вот так! Да будет свет, сказал электрик...
Свет от фонарика был рассеянный, теплый и хоть лица выхватывал, углы комнаты и потолок оставались в тени. Богданыч увидел, что Перемычкин сидит возле ксерокса на полу, а рядом с ним Тамара что-то нашептывает ему на ухо.
- Девчонки! - крикнул Порох. - А больше двух говорят вслух!
Богданыч подошел к ним и присел на корточки:
 - Че с ним?
Женя закрыл лицо руками и слегка раскачивался.
- Это из-за того, что темно было, - сказала Тамара, - и закрыто.
- Еще и клаустрофоб! - Порох с любопытством заглянул Богданычу через плечо. - Два сдвига по цене одного!
- Порох, иди...швабры пересчитай.
- Не могу, там Корольчук оккупировал раскладушку.
- В смысле?
- Сказал, раз такая петрушка, хоть выспится.
- Ой, бледный какой!
- Сердечник? - спросила Надежда Федоровна. - У меня валидол есть.
- Не надо ничего, - Богданыч оглянулся. - Так, отошли все, не концерт. Порох, откатись!
- Блин, Мамонт... - что "блин" Порох не уточнил, отошел к двери и подергал ручку.
- Жень? - спросил вкрадчиво Богданыч. - Же-ня, слышишь меня?
- У?
- Ты же в лифте ездил...
- Там свет, - пробубнил Перемычкин сквозь пальцы.
- Здесь тоже свет. Глаза открой. Давай-давай, светло, людей много...
Богданыча перед заброской на баржу заставили какой-то левый тренинг проходить по работе в ограниченных пространствах. Тогда еще думали, что ему придется следить за укладкой шлангокабеля на дне и жить месяц в барокамере.
- Женя.
Перемычкин бормотал что-то, Богданыч лицо приблизил, но расслышал только "опять" и "хватит".
- Тамар, двинься, - Богданыч сел сбоку, расстегнул Перемычкину пиджак, надавил ладонью на живот, а другую - под спину подсунул. - Дыши так, чтобы ладонь моя поднималась. Сильнее, животом, молодец. Раз и, два и, три и... Глаза не закрывай, на меня смотри, нет, на меня, сказал. Какого у меня глаза цвета?
- С-светлые...
- Какие ж светлые? Глубже вдыхай, раз...и, два...и...
- Золотисто-зеленые.
Богданыч прифигел, так его карие еще никто не обзывал. Даже на живот давить перестал. А живот был мягкий, впалый, это он через рубашку чувствовал, брюшного пресса там и в планах не стояло.
- Дышать не прекращай, через нос выдыхай.
Взгляд у Перемычкина прояснился, но как будто лихорадило его, и над верхней губой блестел пот.
- Как мило, - обронила Ида у двери. - Я так племяшке делаю, когда она плачет, она морщится и рожицы такие смешные корчит.
- Чего? - Порох обернулся на сеанс скорой помощи у ксерокса. Богданыч дул этому малахольному в лицо, а Тамара Женю за ручку держала. "Мило" было так, что Пороха затошнило.
- Помаши ему, сподручнее... - Надежда Федоровна протянула Богданычу журнал.
- Ага, спасибо.
Через полчаса Перемычкину полегчало.  А еще через полчаса народ взгрустнул, в комнате сделалось душно, даже неугомонную Идку сморило, она положила голову на колени и задремала. Порох сел у стены напротив Жени, Богданыча и Тамары и не сводил с них насмешливого взгляда. Ксерокс, отбрасывающий кривую черную тень, и правда, походил на монстра.
Богданыч весь взмок, но терпел, а потом плюнул и стянул свитер. Под свитером у него была майка, но не в этом суть. Конечно, все начали пялиться, ну кроме Пороха, тот и так все знал. Правую руку у Богданыча обвивал длинный уродливый шрам, самое обидное, полученный не в драке за честь девушки, а по дурости, спьяну. Поспорил с ребятами со двора, что кулаком разобьет стекло машины. На трезвую обошлось бы, а так тридцать швов и память на всю жизнь. Зато вон с Перемычкина бледность сразу сошла, трепетный такой, страсть. Да, впрочем, Богданыч понимал: зрелище не из приятных.
- Как тебе, Женечка, подфартило-то, - протянул Порох, вытирая галстуком взмокший лоб. - И облапали всего и стриптиз показали.
- Порох, ты прифигел? - возмутился Богданыч. - За базаром следи.
- Это ты, Мамонт, прифигел! Возишься, как... смотреть противно.
Богданыч встал. Тамара хотела что-то сказать, но Мамонтов шикнул: "Сиди". Порох по стенке тоже поднялся, в глазах у него щипало от пота, жрать хотелось, с утра во рту ни росинки... у него ж Людки, как у Корольчука, нет, в холодильнике мышь повесилась.
Все, что противно щекотало нервишки последний...месяц? Год? Вдруг навалилось на Пороха пудовой гирей. А тут еще Тамара этого нежного за ручку держит, Мамонт ему в рожу дует, и, конечно, это он, пидар, во всем и виноват. В том числе в том, что соседи, гады, ему вчера антресоли затопили, хреновы снайперы, прямо детскую коллекцию кораблей. Полвечера доставал из коробок взбухшие, испорченные макеты: византийский белый акат, трехмачтовый красавец барк, многопалубный галеон, шхуну с косыми алыми парусами, линкоры было жалко до слез, их батя из Германии привозил. Сидел на протертом паласе в коридоре и чувствовал себя так, словно проиграл сотню морских сражений.
Богданыч припер его к стенке: