Любите ли вы Брамса? (сборник)

— У меня времени сколько угодно, — угрюмо отозвался он.
— Я вовсе не собираюсь над вами смеяться, — мягко произнесла она, — просто у меня прекрасное настроение: у меня были денежные заботы, а благодаря вашей маме все благополучно разрешится.
— Пускай только она вам вперед заплатит, — посоветовал он, — она у нас ужасно жадная.
— Так о родителях говорить не полагается, — сказала Поль.
— Мне не десять лет.
— Сколько же?
— Двадцать пять. А вам?
— Тридцать девять.
Он присвистнул так непочтительно, что она чуть было не рассердилась, но тут же засмеялась.
— Почему вы смеетесь?
— Вы присвистнули так восхищенно.
— Представьте, я куда более восхищен, чем вы полагаете, — ответил он и так нежно поглядел на Поль, что ей стало неловко.
«Дворники» ритмично скользили по смотровому стеклу, не справляясь с напором дождя, и она невольно подумала, как это Симон ухитряется вести машину. Садясь рядом с ним, она порвала чулок; она чувствовала себя чудесно веселой в этом неудобном автомобильчике, рядом с этим незнакомым, явно заинтересовавшимся ею юношей, под дождем, пробивавшимся даже внутрь и оставлявшим пятна на ее светлом пальто.
Она начала что-то мурлыкать; сначала она уплатит налоги, потом пошлет ежемесячную сумму матери, рассчитается с магазином, и у нее останется… ей вдруг расхотелось считать дальше. Да и Симон вел машину слишком быстро. Она вспомнила Роже, минувшую ночь и помрачнела.
— Вы бы не согласились как-нибудь позавтракать со мной?
Симон выпалил эту фразу одним духом, не глядя в ее сторону. На мгновение ее охватил панический страх. Она его совсем не знает, придется волей-неволей поддерживать разговор, расспрашивать, стараясь войти в чью-то незнакомую жизнь. Она попыталась отбиться.
— В ближайшие дни не знаю, слишком много работы.
— Ну что ж, ничего не поделаешь, — отозвался он.
Настаивать он не стал. Поль взглянула на него; теперь он вел машину медленнее и даже как-то меланхолично. Она достала сигарету, он протянул ей зажигалку. Кисти рук у него были мальчишеские, очень худые и комично вылезали из рукавов пиджака спортивного покроя. «При такой внешности не следует одеваться под траппера», — подумала она, и ей вдруг захотелось заняться его туалетом. Он воплощал собой тот тип юноши, который внушает материнские чувства женщинам ее возраста.
— Мне сюда, — сказала она.
Он молча вышел из машины, открыл дверцу. Вид у него был надутый и печальный.
— Еще раз спасибо, — сказала она.
— Не за что!
Она шагнула к подъезду и оглянулась. Он смотрел ей вслед, неподвижно стоя у машины.
  
Глава III
 
Чуть ли не четверть часа Симон искал, куда бы приткнуть машину, и наконец поставил ее в полукилометре от своей конторы. Он работал у одного приятеля своей матери, знаменитого и ужасно противного адвоката, терпеливо сносившего все выходки Симона по причинам, о которых юноша предпочитал не думать. Временами ему страстно хотелось довести своего шефа до белого каления, да мешала лень. Ступив на тротуар, он ушиб ногу и тотчас же захромал с покорно-томным видом. Женщины оглядывались ему вслед, и Симон физически, спиной чувствовал, что они думают про себя: «Как жаль, такой молоденький, такой красавец — и калека!» Хотя внешность не прибавляла ему самоуверенности, он с облегчением твердил про себя: «У меня ни за что не хватило бы духу быть уродом». И при этой мысли ему мерещилось аскетическое существование то ли в качестве отверженного художника, то ли пастуха в Ландах.
Прихрамывая, он вошел в контору, и старая мадемуазель Алис бросила на него полуласковый, полускептический взгляд. Ей были известны все фокусы Симона, она относилась к ним снисходительно, но сокрушалась. При такой внешности и живом уме он мог бы стать знаменитым адвокатом, будь у него хоть на грош серьезности. Он приветен, вал ее преувеличенно торжественным поклоном и уселся за свой стол.
— С чего это вы вдруг захромали?
— Я не по-настоящему. Ну, кто там кого укокошил сегодня ночью? Неужели же мне никогда не попадется прекрасное стопроцентное преступление, что-нибудь действительно ужасное?
— Вас утром три раза спрашивали. Сейчас половина двенадцатого.
Слово «спрашивали» означало, что спрашивал Симона сам шеф. Симон поглядел на дверь.
— Я поздно проснулся. Зато видел нечто прекрасное.
— Женщину?
— Да. Знаете лицо очень красивое, нежное такое, чуточку осунувшееся… а движения… ну, словом, такие движения… Страдает от чего-то, а почему, неизвестно…
— Вы бы лучше просмотрели дело Гийо.
— Ладно.
— А она замужем?
Этот вопрос вывел Симона из состояния глубокой задумчивости.
— Не знаю… Но если и замужем, то замужество неудачное. У нее были денежные затруднения. Потом они уладились, и она сразу повеселела. Я очень люблю женщин, которые радуются деньгам.
Мадемуазель Алис пожала плечами.
— Значит, вы всех подряд любите!
— Почти всех, — уточнил Симон. — За исключением очень молоденьких.
Он открыл папку с делом. Дверь распахнулась, и мэтр Флери просунул голову между створками.
— Месье Ван ден Беш… на минуточку!
Симон переглянулся с секретаршей. Потом поднялся и прошел в кабинет, обставленный в английском стиле, ненавистный ему своим безукоризненным порядком.
— Вам известно, который час?
Мэтр Флери пустился превозносить точность, трудолюбие и закончил свою пространную речь похвалой своему собственному долготерпению и долготерпению мадам Ван ден Беш. Симон глядел в окно. Ему казалось, будто когда-то, очень давно, он уже присутствовал при точно такой же сцене, всю свою жизнь проторчал в этом кабинете английского стиля, вечно слушал эти речи; ему чудилось, будто что-то невидимое сжимает его кольцом, душит, грозит умертвить.
«Что я, в сущности, делал, — внезапно подумалось ему, — что я делал целых двадцать пять лет: только переходил от одного учителя к другому, вечно меня распекали, да еще считалось, что мне это должно быть лестно!» Впервые в жизни этот вопрос встал перед ним с такой остротой, и он машинально произнес:
— Что же я делал?
— Как что? Вы, дружок, вообще ничего не делали, в этом-то вся трагедия: вы ничего не делаете.
— Думаю даже, что я никого никогда не любил, — продолжал Симон.
— Я вовсе не требую, чтобы вы влюбились в меня или в нашу старушку Алис, — взорвался мэтр Флери. — Прошу вас только об одном — работайте. Есть пределы и моему терпению.
— Всему есть предел, — раздумчиво подхватил Симон. Он почувствовал себя погрязшим в мечтах, в бессмыслице. Будто он не спал дней десять, не ел, умирает от жажды.
— Вы что, издеваться надо мной вздумали?
— Нет, — ответил Симон. — Простите, пожалуйста, я приложу все старания.
Пятясь задом, он вышел из кабинета, сел за стол и, не замечая удивленного взгляда мадемуазель Алис, обхватил голову руками. «Что это со мной? — думал он. — Да что же это со мной?» Он пытался вспомнить: детство, проведенное в Англии, студенческие годы, увлечение, да, увлечение в пятнадцать лет подругой матери, которая и просветила его в течение недели; легкая жизнь, веселые друзья, девушки, дороги под солнцем… все кружилось в памяти, и ни на чем он не мог остановиться. Возможно, ничего и не было. Просто было ему двадцать пять лет.
— Да не расстраивайтесь вы, — сказала мадемуазель Алис. — Вы же знаете, он отходчивый.
Он не ответил. Он рассеянно чертил карандашом по бювару.
— Подумайте о вашей подружке, — продолжала, уже встревожившись, мадемуазель Алис. — А еще лучше — о деле Гийо, — поправилась она.
— Нет у меня никакой подружки.
— А как же та, с которой вы встретились нынче утром, как ее зовут?
— Не знаю.
И верно, он не знал даже ее имени. Ничего не знать о ком-то в Париже — уж одно это было чудесно само по себе. Было нечаянной радостью. Существует кто-то, про кого можно придумывать круглые сутки все, что заблагорассудится.