Селафиила

Онавидела перед собой только сияющий неземной любовью лик Пресвятой Девы и шепталатонкими детскими губами:
—Матушка Боженькина! Помоги мне! Сделай меня монашечкой, я хочу стать кактётушка крёстная. Я хочу жить в твоём красивом монастыре! Я хочу всегда видетьТебя и быть с Тобой!
Девочкаподошла вплотную к иконе, взялась ручками за тонкий бронзовый поручень,подтянулась вверх и поцеловала нижний край драгоценной ризы чудотворногообраза, прямо в локоток Пречистой Девы. Серебрянный локоток был тёплым иблагоухал.
Машенькаподняла взор к лику Богоматери и встретилась с Ней взглядом. Взгляд БожьейМатушки светился лаской и нежностью. Машенька поняла каким-то неведомым ейчувством, что она услышана и что просьба её будет исполнена.
Внезапнопочувствовав утомление, девочка опустилась вниз, присела на деревяннуюприступочку под иконой и только тут заметила, что на неё в благоговейноммолчании взирает весь присутствующий в церкви православный люд.
—Мальчик! — встрепенулась вдруг она. — Где Тот Красивый Мальчик?
Ивновь обратив свой взгляд к иконе, увидела Его, красивого и серьёзного,стоящего на коленях у Своей Мамы и простирающего к людям распахнутые детскиеладошки с подсыхающими кровавыми ранками.
ГЛАВА 2
МатьСелафиила улыбнулась воспоминанию. Как давно это было! И словно вчера! Словноне было этих бесчисленных, необъятных по пережитому лет, словно прошлое инастоящее, а возможно, и будущее уже существовали тогда и существуют сейчас, ибудут существовать всегда в каком-то незримом, но ясно ощущаемом своимприсутствием в чуткой душе схимонахини тонком пространстве.
Ногипривычно болели, словно тупые квадратные гвозди, которыми в «царское» времясколачивали стропила, застряли в коленях и тягуче, ноюще поворачивались всуставах. Схимонахиня постучала по ним своей лёгкой, гладко обструганнойпалочкой — хватит, хватит! Не мешайте молиться! Боль не ушла совсем, нопритихла, затаилась…
—Господи! Иисусе Христе! Помилуй мя! Господи! Иисусе Христе! Помилуй мя, — губысхимницы беззвучно шевелились, слабенькое старенькое тельце привычносогревалось расходящейся от сердца теплотой молитвы.
Какхорошо с Господом!
ТотКрасивый Мальчик Иисус исполняет своё обещанье не оставлять Машеньку в нуждах искорбях всю её долгую, очень долгую, очень трудную жизнь.
Сновавспыхнуло детство, и она, лёгкая, тринадцатилетняя, крепенькая и загорелаядевчонка в застиранном ситцевом платьице, ловко сгребает большими деревяннымиграблями благоухающее невообразимыми ароматами свежее сено на монастырскомлугу. Вокруг неё такие же загорелые, весёлые, в таких же застиранных ситцевыхподрясниках монахини, сверкающие безмятежно радостными улыбками из оваловлетних лёгких белых апостольников.
Мелькаютграбли, страшные трёхрогие вилы, взлетают в небо пышные копушки благоуханногосена, растут гигантские стога.
Встороне, на опушке берёзовой рощицы, несколько престарелых сестёр подруководством крёстной матери Епифании чистят картошку, перебираютсвежепринесённые послушницами крупные белые грибы, варят в больших закопчённыхкотлах на треногах обед под тихое умильное пение акафиста Богородице Казанской.
Лето,солнце, молитва, счастье!
—Маша, Маша! Беги до обители в келарню, скажи матери Пафнутии, пусть даст тебеполфунта соли, опять туесок с солью в телегу не положили!
—Бегу, крёстная! — Машенька летит над тропинкой, сверкая загорелыми круглымипятками, ветер раздувает концы её старенького платочка и густющую косу заспиной, сердечко колотится от быстрого бега, от радости исполнениямонастырского послушания, от ощущения разлитой вокруг благодати Божьей иневидимого, но ощутимого присутствия рядом любящей Божьей Матушки.
РоднуюМашенькину маму похоронили полтора года назад.
Отецне мог себе позволить долго горевать, шесть детей, родившихся после Машеньки, ксчастью, здоровыми, требовали крепкой женской руки, и через три месяца послескромных похорон, в доме появилась сухая высокая молчаливая Агафья, скупая наласку, но семижильная на работу.
Детиредко слышали от неё похвалу или утешение, но всегда были чистыми, сыто накормленнымипростой крестьянской едой, одежда на них была выстирана, заштопана, носывытерты, постельки были сухими и тёплыми, утренние и вечерние молитовки детичитали всегда вместе, по очереди, выученными на память, причащались вприходской церкви часто и регулярно.
—Ишь, какую начётчицу Никита взял! — уважительно кивали соседи.
Однаконе только сама Агафья рвала жилы на домашней работе. Дети все, не исключаямалышей, трудились на домашнем хозяйстве соответственно возрасту и силёнкам.
Атруда было много: в доме, на огороде, с птицей, скотиной, готовкой, стиркой,покосом, шитьём незамысловатой, но крепкой крестьянской одежды. Да и неперечесть всех трудов, которые приходилось нести руководимому твёрдой Агафьинойрукой, многочисленному Машенькиному семейству.
—Оладушки на подушке в Раюшке кушать будешь, — говаривала нередко мачеха, — аздесь «роботать» надо! — делая ударение на «тать».
Маше,как старшей, доставалась и большая часть работы. В свои тринадцать она умелаготовить, шить, стирать, ткать холсты, плести «дорожки», заготавливать грибы,капусту, мочить яблоки, доить корову и коз, сбивать масло и многое, многоедругое, чего и представить себе не могут её сверстницы в наше время.
Машеприходилось сильно-сильно стараться, чтобы хоть иногда услышать скупое Агафьино:«Честно (с ударением на О), Маня, сделала, честно»…
Впрочем,бывали у Машеньки и особые утешения, кроме, понятно, святых церковныхпраздников, когда всё семейство во главе с отцом, солидным в своей «воскресной»вышитой рубахе и начищенных до блеска сапогах, стояло в церкви, молилось ипричащалось. А затем после праздничного обеда, впрочем, не сильно отличавшегосяот обычной их скромной трапезы, за чаем вместе слушали Агафьино чтение житийсвятых угодников из старой «Четьи Минеи», отдыхая от трудов праведных.
НоМашеньке, порой, давались «отпуски»: когда денька на три, а порой, и на целуюнеделю.
Ктётушке крёстной, в святую обитель!
Вотуж тут наступал для девочки «праздников праздник и торжество торжеств». Вряд лис такой же силою тянет птиц весною из далёких стран на родину или форель вверховья рек на нерест, как рвалась душа юной христианки под сень куполов ДомаМатушки Божьей, любовь к Которой не угасала ни на миг в её сердечке с самогомладенчества.
Ик Сыну Её — Красивому Мальчику, явившемуся ей тогда и исцелившему её параличныебессильные ножки.
Теперьона хорошо знала Имя Его — Господь наш Иисус Христос — Спаситель мира. Знала иоткуда эти ранки на его ладонях, яркие, словно из не хотящей свёртываться алойсвежей крови. Знала, и кто нанёс Ему эти незаживающие раны, и продолжаетрастравлять их доныне — она сама и «прочие, подобные ей грешники», своимигрехами не дающие заживиться пронзённым на Кресте пречистым дланям СынаБожьего.
Именноздесь, в монастыре, девочка чувствовала себя по-настоящему Дома, словно рыбка всвежей чистой воде. И это притом, что трудиться на монастырских послушаниях ейприходилось подчас больше, чем дома, тем более что мать Епифания, назначенная ктому времени благочинной, ни в чём не позволяла себе потакать племяннице противдругих сестёр. Никто не смог бы укорить «большую маму», как за глаза называлиЕпифанию сестры, в потворстве каким-либо фавориткам, даже и горячо любимойкрестнице. Трудиться Маше приходилось по-взрослому.
Ноникакие труды и трудности не могли угасить пыла ревности «трудницы Марии», какназывали Машеньку сестры-монахини. Она горела желанием служить, желаниемугодить своей небесной Покровительнице и порадовать Её, желанием отблагодаритьЕё Божественного Сына за Его любовь, за своё чудесное исцеление, за Егострашную Крестную Жертву, в память о которой до сих пор алели раны на Еголадонях.
Частенько,улучив свободную от послушаний минутку, девочка проскальзывала в дубовоегромадьё резных дверей величественного главного монастырского собора, птичкойвпархивала в центральный придел, опускала коленочки на истёртый множествомдругих коленей ветхий коврик и горячо молилась: