Кладезь бездны

К несчастью, нерегиль в это время как раз отпивал из чашки – услышав слова своего повелителя, он поперхнулся, закашлялся и заплевал все шербетом. А, отплевавшись, заорал:
– Джунгары?! Дикари?! Джунгары – это благородные, доблестные, умеющие держать свое слово люди! Знающие, что такое честь! Приказ! Посмертная слава! Полная противоположность вашим бедуинам! Как ты можешь равнять джунгар и этих огрызков человеческого рода?!
Аль-Мамун плюнул, налил себе шербету, выпил и ушел совершать омовения к Магриб. [8] Совершив намаз, он поклялся себе, что закончит все дела до ночной молитвы, но незадолго до нее получил известие о бунте в войсках Абны.
И вот теперь он – после ночной молитвы – сидел в Большом дворе и читал донесение, написанное Тариком по поводу Опоры Престола и Скипетра Верности, то есть все той же Абны, которая на данный момент прыгала под Престолом, поддавая задом на манер необъезженной лошади.
– Справедливости, о халиф! – со двора приемов продолжали нестись вопли.
И угрозы:
– Предатель! Подлый предатель! Наши деды служили тебе верой и правдой, бледномордая тварь! Ты недостоин подносить нам дрова с пальмовой веревкой на шее!
Нерегиль сидел, сцепив руки под подбородком, и молча смотрел в одну точку.
Самым мрачным в маджлисе был Харсама ибн Айян – он, щурясь и кривясь, разглядывал в дрыгающемся свете ламп войсковые списки с перечислением имен каидов и назначенным отрядам жалованьем.
А самым радостным – молодой Тахир ибн аль-Хусайн. Тот аж светился от удовольствия, то и дело поглаживая маленькую черную бородку. Блестящими от перстней пальцами он перебирал звенья золотой цепи с большим бирюзовым медальоном и не скрывал злорадства.
С нерегилем они поссорились насмерть еще два дня назад – джунгары из джунда Хативы сцепились с Тахировыми нишапурскими гвардейцами. Парсам было что припомнить джунгарам, и они припомнили. Тарик остановил беспорядки, приказав солдатам войсковой шурты связывать спина к спине по одному джунгару и одному парсу и кидать в реку. На втором десятке отсчет утопленников прекратился – вместе с драками. Затем в дело вмешался аль-Мамун.
«Я тебе не халиф Аммар! – кричал он. – Я не потерплю бессудных убийств! Еще один такой приказ – и я сам кину тебя в реку!» На Тарика он наорал прямо в маджлисе. Нерегиля била крупная дрожь ярости, он кашлял, словно задыхался, но молчал. Справедливости ради аль-Мамун распек и Тахира. Однако самолюбие парса не исцелилось от нанесенных Тариком ран: говорили, что нишапурец аж кушать перестал от злости.
Еще злые языки болтали, что Тахир не может простить нерегилю пренебрежения его воинами при отборе в личную Тарикову гвардию. В войсковых реестрах гвардию называли Мутахаррик тулайа, Движущаяся, а те же злые языки припечатали ее Кафирской. Хотя, конечно, записанные в Движующуюся гвардию джунгары были правоверными – а на словах или истинно, Всевышний знает лучше. Но ни одного парса туда не попало, это точно. Из четырех тысяч «неверных» собственно кафирами были сумеречники, но их набрался только эскадрон-кардус, сорок воинов. А все остальные были джунгарами. Новоявленным гвардейцам платили по сорок дирхемов в месяц – тогда как остальным тридцать. А добровольцы шли и вовсе за так – ну и за четыре пятых добычи, положенных воину веры, это правда, но добычу нужно еще добыть, а сорок дирхемов выдали сразу и в новой монете.
Одним словом, сейчас Тахир скалил белые-белые зубы и чувствовал себя отмщенным, а вот Абна негодовала от решений главнокомандующего, и читающий бумаги аль-Мамун понимал: у нее были на то причины.
Всего Абна выставила две тысячи воинов. Тарик вызывал на ристалище по десять человек. Если они уверенно держались в седле и попадали коротким копьем в цель, писарь выводил напротив их имени джайид, «хорошо», и воины получали право идти в поход и получать жалованье от казны. Тем же, кто получал мутавассит, «средненько», втрое урезалось содержание, и они могли рассчитывать лишь на службу при обозе. А уж те, кто получил дун, «плохо», вымарывались из списков Абны и отправлялись служить при сборщиках налогов в Куфе и Васите.
Джайид получило от силы шестьсот человек. Еще нескольким сотням выпало сомнительное счастье служить во вспомогательных частях – от того и орали про дрова. Ну а большая часть прибывших в Басру солдат Абны лишилась всего. Тарик не поленился крупно вывести собственной рукой: «Разогнать их, ни на что не способны, серебро нужно тратить с толком».
– Пусть им объявят, что у тех, кто не справился, остаются их земельные наделы – и право жить в столице. Но пусть приищут себе другое ремесло, раз уж у них не вышло быть хорошими солдатами, – завершив чтение бумаг, объявил аль-Мамун.
Нерегиль презрительно оттопырил губу.
Когда гулям стражи проорал халифское решение, толпа в приемном дворе негодующе взревела:
– Позор! Позор! Наши предки верно служили престолу! Ашшариты не носят дров!
Аль-Мамун видел, как вертят головами черные фигуры стражников в горящем проеме ворот.
– Ну и как же мы выйдем из аль-касра, если вокруг плотно стоят разъяренные сыны ашшаритов, подобные браслету на запястье? – улыбаясь, поинтересовался у собрания Тахир.
– Я смотрю, ты сильно мрачен, о Тахир, – тихо сказал нерегиль. – Похоже, ты хочешь нам кое-что рассказать.
– Да, о Тарик, – невозмутимо покивал белой чалмой парс.
– Так говори же, мы слушаем тебя, – сухо сказал аль-Мамун.
– Сколько воинов ты отобрал для похода, о Тарик? – И Тахир сверкнул зубами в доброй улыбке.
– Действительно, скажи мне, – кивнул аль-Мамун. – От Абны, как я вижу, ты оставил шестьсот человек.
– Про четыре тысячи новоявленных… гвардейцев, – тут Тахир скривился как от зрелого уксуса, – мы тоже слышали. Посчитаем же – во славу Всевышнего! – и шесть тысяч моих храбрецов.
– Пойдут остальные шесть тысяч тумена Элбега сына Джарира ибн Тулуна Хумаравайха из джунда Хативы, – спокойно принялся перечислять нерегиль. – Асавира почтеннейшего Маха Афридуна…
– Да будет славен Всевышний, – поклонился командующий корпусом тяжелой хорасанской кавалерии Асавира, по старой, оставшейся еще от державы парсов привычке именуемого «Бессмертные».
На смотре Асавиры халиф присутствовал лично, ибо зрелище того стоило. Пять тысяч конников прогрохотали по огромному пустырю между каналами Рават и Мераа: ипподром не вмещал в себя железную парсийскую лаву.
Забили барабаны, и аль-Мамун почувствовал, как ползут по спине мурашки. Наборные пластины панцирей и лошадиных бардов звенели сквозь мерный барабанный бой, забранные в сплошные – до самых краев шлема, только прорезь для глаз остается – кольчужные капюшоны головы всадников поворачивались с жуткой одновременностью: «бессмертные» следили за своими знаменосцами. Оглушающий бой участился, и с тяжелым, страшным разгоном конница пошла в атаку. Бах! Бах! Бах! – барабаны замедлялись, бах!.. Бах!.. Бах!.. – все реже и реже… И вдруг – опять, опять загрохотали с той же разгоняющей мурашки частотой, все чаще, чаще, и тут аль-Мамун честно ахнул. Железная река, замедлявшаяся со стуком своего остывающего сердца, развернулась – как была, не ломая рядов. И с сотрясающим землю, мощным грохотом пошла вспять. Ну да, знаменитый хорасанский маневр карр-бад-аль-фарр, разворот после притворного бегства.
– Хорошо, что они с нами, а не против нас, – поглаживая ткань халата, под которой страшно колотилось сердце, сказал аль-Мамун.
– Да, – отозвался Тарик.
– Еще должны подойти аль-Хамра! – радостно воскликнул халиф.
Аль-Хамра, «Красные», тяжелая кавалерия Балха, запаздывала к сбору. Как клялись ее каиды в покаянных письмах, из-за трудностей с фуражом: в землях Бану Худ жители неохотно принимали серебряную монету за овес для лошадей. Плохие нынче урожаи, ничего не поделаешь.
– Еще пять тысяч, – улыбался аль-Мамун в блеск железа и ржание бьющих копытами лошадей.