Кладезь бездны

– …Вот же ж адский сын иблиса, – пробормотал каид Марваз, протирая распухшие, красные от пыли и едкой гари глаза.
А поскольку обмотанная тряпкой пятерня была грязней лица, под веками засаднило и защипало еще сильнее.
Сын иблиса – точнее, один из сынов иблиса – а еще точнее, один из немногих Бессмертных, кто еще держался в седле, размахивал булавой.
То ли пятеро, то ли шестеро их было – в сгущающемся мраке не поймешь. Уцелевшие парсы рвались к мосту: еще один дувал, и выйдут к каменным аркам через пропасть.
Хрясь – упал кто-то, дурак, в одной куфии под булаву соваться. Воин веры, одно слово. И что, у гази одна забота: по башке получил – и в рай. А Марвазу не хотелось умирать под вечер, да еще на исходе битвы. Пусть Мах Афридун со своими ближними перейдет этот проклятый Всевышним мост и уберется, куда пожелает.
Командующий Асавиры размахнулся снова – еще одна тень сложилась на взбитую в пуховую взвесь землю. Пятеро – их было пятеро – конных латников тыкали вокруг себя длинными копьями. К ним не совались, разбегаясь и падая на землю.
– Уходят!.. – заорали за спиной Марваза. – Взять их!
– Иди и сам их возьми, о незаконнорожденный, – пробормотал каид.
– Дорогу халифу! Дорогу эмиру верующих!
Испуганно крутанувшись, Марваз отпрыгнул к грязной стене – в переулок как раз въезжал всадник на белом коне с саблей наголо. С золотой обвязкой на шлеме – и впрямь, халиф.
Аль-Мамун, похоже, едва держался в седле от усталости. Болтавшийся поверх кольчуги черный бурут стал серым. Лицо у всадника на ковыляющем коне тоже было серое.
Завидев парсов, эмир верующих аж разогнулся:
– Стойте, о враги веры!
Марваз понял, что сейчас увидит гибель халифа аш-Шарийа. От бежавших у стремени охранников-зинджей толку против всадника – чуть. Куда коротким мечам против ихних копий: подойти не дадут, сразу поколют…
Здоровенный железный силуэт в устье моста замер. И с лязгом развернул конягу в тяжелом нагруднике. Мах Афридун решил принять вызов.
– Отведай моего меча, о предатель!
Все, конец.
В следующее мгновение Марваз повис на широких поводьях белой халифской кобылы:
– О мой повелитель!..
Что сказать дальше, он не придумал.
– С дороги! – скалясь сквозь маску пыли и крови, заорал аль-Мамун.
Окружившие Марваза зинджи истошно закричали, тыча пальцами в пыльный сумрак над вади.
Каид обернулся и увидел, что по мосту мчатся конные тени.
Железный всадник обернулся к быстрой дроби копыт по дереву и через мгновение с лязгом вылетел из седла. Сморгнув, Марваз сперва решил, что кони нападающих бегут сами по себе, и только потом понял, что ошибся.
Сумеречники – Марваз узнал их по голосам. И по странным копьям с длинными изогнутыми лезвиями. Спутники Маха Афридуна бросились прочь от моста, поднимая пыль вдоль ощеренной кромки вади. Сумеречники, завывая на нечеловечески высоких нотах, рванули за ними.
Лошадь с пустым седлом замедляла шаг, из-за нее каид ничего не видел. Зато видел аль-Мамун – он тихо помянул имя Всевышнего.
Конягу поймали и дернули в сторону.
На пятачке перед мостом катались два тела. Афридуна – и длинной кошки навроде пантеры.
Нет, не пантеры. Сумеречника. Парс орал на фарси, сумеречник молча отжимал держащую его запястье руку человека. Раз, раз, снова перекатились, короткий прямой кинжал сумеречника длинно блеснул – и крик человека захлебнулся хрипом.
Меамори – а это был он – чихнул. Дернул оружие из горла умирающего врага.
И быстро, в несколько резких движений, рванул вверх кольчугу, вспорол еще дергающемуся человеку живот – и выдрал оттуда что-то красное и длинное.
– О Всевышний… – пробормотал Марваз, холодея.
Посмотрев вверх – а он все держал поводья измученной, со свистом дышащей кобылы – каид увидел, как под пылью сползает с лица халифа цвет.
Сумеречник сплюнул что-то из окровавленного рта.
И, словно только что заметил людей вокруг себя, повел мордой и злобно зарычал – как хищник над заваленным оленем. Рычал и скалил острые белые зубы.
От него пятились.
Меамори, блестя совершенно сумасшедшими глазами, хищно зашипел. А потом невозможно длинным летучим движением сиганул на коня – и исчез в облаке пыли.
В сгущающейся темноте смутно светлело распоротое тело парса.
Марваз осторожно разжал пальцы на широком сафьяновом поводе.
– Ты спас мне жизнь, о храбрец, – пустым, неживым голосом сказал аль-Мамун.
– Твою жизнь спас господин Меамори, о мой халиф, – пытаясь не дрожать, ответил Марваз.
– Воистину ты прав, – таким же бесцветным голосом подтвердил аль-Мамун. – В этом бою аль-самийа одержали победу над человеком.
Пытаясь понять смысл сказанного, каид упустил момент для ответа. Охранники оттеснили его от белого бока халифской лошади и повели ее прочь.
Вынырнув из мутных мыслей, Марваз обнаружил, что остался один на один с пустым мостом, ночью и трупом с окровавленным заголенным животом.
* * *
Ночь
Тарег кивнул на чашку – налейте вина.
Полог шатра заботливо откинули, устало наклонившись, под него прошел Орхой. Осторожно – чтоб не задеть край ковров – перешагнул порог. Впрочем, у ашшаритской палатки не было порога, но джунгары все равно свято чтили обычаи юрты. В кочевьях тем, кто при входе по оплошности запнулся о деревянный брус, ломали спину.
Джунгар встал на колени и отдал приветственный поклон – на ханьский манер, сцепив подо лбом руки.
– Выпей за нашу победу, Орхой, – приказал Тарег.
И передал медную чашку в руки человеку. Тот послушно сделал глоток. Потом поставил вино на ковер и протер усы ладонью:
– Ты звал меня, Повелитель?
– Поклянись мне, Орхой.
– Какую клятву ты требуешь от меня, Повелитель? Я готов дать любую.
– Выйдите все, – приказал Тарег, не глядя по сторонам.
Степняки, позвякивая и шурша халатами, поднялись и вышли.
– Поклянись мне, что не заплачешь, когда я тебе скажу то, что скажу.
– Клянусь, – тихо проговорил джунгар.
– Амурсана погиб.
Они долго молчали, глядя на стоявшую перед Орхоем чашку.
Потом хан пробормотал:
– Так вот что они от меня скрывали…
– Я запретил говорить тебе. Я хотел сказать тебе сам.
– Да.
– Амурсана погиб со славой.
– Да.
Нерегиль поднялся на ноги. Обойдя ссутулившегося на коврах человека, подошел к пологам.
Уже от порога Тарег обернулся:
– Теперь плачь. Я разрешаю.
И вышел из шатра.
Джунгары стояли полукругом, понурив бритые головы. Откуда-то из травы донесся вздох и тихий голос джинна:
– Я не думал, Полдореа, что ночь нашей победы выдастся столь тоскливой.
– Напишешь очередную касыду про подвиги и славу – убью, – равнодушно пообещал Тарег.
– Я джинн, а не идиот, – сварливо отозвался Имруулькайс. И добавил:
– Ты сказал ему, что Меамори отомстил? Что убийца его сына мертв?
– Ты, верно, все же идиот, Имруулькайс, – тихо сказал Тарег, запрокидывая голову. – Столько прожил среди людей, а простым вещам не научился.
Джинн не ответил.
В черной высоте белесо стелился Соломенный путь. В пустом мертвом небе гулял ночной ветер. Светало.
 
5
 
Тесные врата
 
489 год аята, поздняя осень,
лагерь халифских войск под Сааром
Горы, казалось, закрывали небо целиком. На прошлой неделе северо-западный ветер пригнал с моря низкие серые тучи и так и не сменился. Поэтому вершины Маджар растворялись в преддождевой дымке. Впрочем, тяжелые облака не спешили разродиться влагой. Зеленеющие низенькими дубами кряжи уходили ввысь, ввысь, задирая подбородок глядящего на них, а у кромки серых отвесных скал скрадывались серо-молочной пеленой.