Опасный беглец. Пламя гнева

— Электрический дьявол летит там, поверху, — сказал хозяин, — по стальным жилам. В Дели, в Лагор, в Пешавар. Быстро летит, о-о!…
Он затряс головой.
— Мои вести летят быстрее, Ордар-Синг! — сказал путник. — Много быстрее! — И он улыбнулся, в первый раз за всю беседу.
Хозяин вскрикнул и отступил. Факел дрогнул у него в руке.
— Святая Парватти! — сказал хозяин. — Что сталось с твоими зубами, Инсур?…
Он поднес факел к лицу гостя.
Вместо передних зубов, и верхних и нижних, у человека торчали только изломанные, истертые корешки, едва выступающие над деснами. Зубов не было, точно их спилили неровной пилой.
— Что сталось с твоими зубами, Инсур? У тебя были зубы, как у рыси!…
Человек не отвечал.
— У тебя были зубы тверже железа!
— Железо оказалось тверже! — усмехнулся путник. — Прощай, Ордар-Синг!
Он отошел, потом, точно вспомнив о чем-то, вернулся.
— Ты называешь меня Инсуром? — сказал он. — Забудь это имя, Ордар-Синг.
— Инсур, да, Инсур-Панди, таким я знавал тебя всегда, — забормотал хозяин.
— Забудь это имя! — жестко повторил путник. — Зови меня Панди, просто Панди, как зовут многих. Прощай!
И он ушел в темноту.
  
Глава вторая
 
 
ИСКРЫ ЛЕТЯТ ДАЛЕКО
 
В полдень Панди пришел на небольшую военную станцию и прошел ее всю, от нарядного белого дома офицерского собрания до солдатских линий за пустырем. В полутемной лавке перса, в тени, под навесом, он переждал до ночи, а потом, когда совсем стемнело, пошел по линиям, вдоль одинаковых низких солдатских хижин, крытых свежим тростником. Присмотрелся и, завернув окольной тропой, с черного двора, кухней, вошел в помещение артиллеристов.
— Кто такой? — строго спросил наик, туземный капрал, и тотчас замолчал. Инсур протянул ему на ладони какой-то смятый тёмнокрасный цветок. Наик вгляделся в узор лепестков.
— Входи! — прошептал наик.
Он повел Инсура внутрь дома. Торопливый шопот понесся по низкому просторному помещению, с порога повставали люди. На глиняный пол поставили тусклую светильню. Все сели на пол в кружок, а Панди положил свой цветок в руку ближайшему к нему сипаю. Это был тёмнокрасный болотный лотос. Цветок пошел по рукам. Волнение отразилось на лицах. Каждый молча рассматривал узор лепестков и передавал соседу. Никто не произнес ни слова. Потом все повернулись к гостю. Инсур привстал.
— Искра, зажженная близ Калькутты, летит далеко! — сказал Инсур. — Два полка разоружены в Барракпуре, две тысячи сипаев пошли по родным домам. Вчера горели офицерские дома в Мирзапуре, — завтра будут гореть в Аллахабаде. Будьте готовы, сипаи!
Он оглядел суровые лица артиллеристов.
— Мы служим им, а они разоряют наши деревни. Мы работаем на них, а они забирают рис у наших отцов и жен. Сто лет бродит тигр по нашей стране, терзает и рвет когтями ее несчастное тело. Сто лет назад Роберт Клайв — саиб — обманул наших дедов. В несчастливой битве у Плэсси Индия покорилась Британии. Мы, внуки, отвечаем ударом копья на обман, кинжалом на обиду. Будьте готовы, сипаи! Власти чужеземцев должен прийти конец!…
— Конец! — с ненавистью подхватили негромкие голоса.
Старый седой наик встал со своего места.
— Они заставляют нас присягать своей королеве… Еще хуже стало при этой королеве, чем при том короле, который был до нее!… Еще больше плывет мимо наших берегов судов с каторжниками в цепях, в далекие страны, из которых не возвращаются.
— Они гоняют нас за тысячи миль, в чужие земли, чтобы нашими руками убивать людей тех стран!…
— В далекие и пустынные места они увозят нас… В такие, где мы, индусы, не можем совершать нашего омовения и гибнем от холода…
— Власти саибов должен прийти конец!… Последний день сотого года должен стать последним днем их владычества в Индии.
— Их мало, а нас тысячи тысяч!… Мы прогоним их обратно в море, из которого они пришли!
— Наши отцы и братья в деревнях ждут только знака! — Молодой сипай в чалме мусульманина даже привстал в волнении.
— По военным станциям уже брошено слово!…
— Пожар зажегся под Калькуттой и искры летят далеко! — повторил Инсур.
Лотос обошел по кругу и вернулся к нему. Инсур положил цветок на ладонь правой руки и расправил лепестки.
И тотчас два сипая поднялись по знаку наика. Один из них, в чалме индуса, взял цветок из руки Инсура и молча коснулся его губами. Оба неслышно вышли.
— Мои гонцы быстро бегут! — сказал наик. — Завтра будут знать в Агре, послезавтра — в Мируте…
Инсур кивнул:
— В добрый час! — Он поднялся с пола.
— Мой путь далек! — сказал Инсур. — Я иду дальше на север.
Настало утро. Первые лучи солнца осветили пушистые розовые колючки высокой травы. Инсур-Панди шел дальше, ровным шагом сипая, с сумкой за плечами. О, он знал эти места — нищие деревни, поля, усыпанные камнем, быстрые реки, бегущие с гор!… Он шел открытой дорогой и не боялся. Стальные нити телеграфа еще не протянулись в этих местах. Власти здесь еще не знали о событиях под Калькуттой: о том, что туземный солдат стрелял в британского офицера, что распущены два сипайских полка, что много ночей уже горят по стране офицерские дома, и виновных не найти…
Инсур шел быстро, миля за милей, не думая об отдыхе, забывая о еде. Раз он даже промаршировал, не прячась, мимо коричневой будки полицейского и не ответа на оклик дежурного, выглянувшего из окна. Крестьянская сумка за плечами, босые ноги, чалма и тугие панталоны сипая, изорванные в лохмотья о колючки и корни…
«Туземный солдат, отпросившийся в отпуск, в родную деревню», — подумал дежурный и не стал догонять Инсура.
Панди шел дальше, неутомимым ровным шагом. Райот, согнувшийся на своем поле у дороги, выпрямил спину и внимательно посмотрел на него.
Райот разбивал мотыгой сухую каменистую землю. Жена его прорывала канаву вдоль участка, чтобы пустить на поле воду орошения. Двое мальчишек отбирали руками самые большие камни и складывали их в кучи по сторонам. Голые спины ребят блестели от обильного пота.
Крестьянин глядел на Инсура, упершись мотыгой в землю.
— Далеко идешь, друг? И по какому делу? — спросил он.
— Только собаки и англичане бродят по стране без дела, — ответил ему Панди индусской пословицей.
Скоро Инсур повернул на запад и пошел тропой вдоль берега Джамны. Где-то здесь, на десяток миль дальше, в глухом лесу была знакомая ему почтовая станция. И смотритель станции — кансамах — должно быть, еще помнит о нем, об Инсуре-Панди.
Он шел и пел:
Чандалы, чамары, бродячие чонгары,
Гончары, ткачи, метельщики улиц,
Убивайте саибов, трусливых саибов;
Они белы лицом и темны сердцем,
У них храбрость гиены и совесть тигра.
Гоните их прочь, не давайте пощады;
Мы солдаты, сипаи, вам поможем,
Мы повернем свои штыки,
Мы опрокинем саибов с гор
И потопим их в море,
В море, из которого они пришли!…
К полудню он уснул у края дороги, в пыли.
Два верблюда шли на север той же тропой, вдоль берега Джамны. Первый верблюд был слеп на один глаз, он всё время сворачивал влево. Верблюд едва не наступил на человека, уснувшего на краю дороги.
— Что ты спишь на самой дороге? — закричал погонщик.
Индус ответил что-то невнятно, не поднимая головы.
Одноглазый верблюд потянулся мордой к спине Инсура: он почуял запах хлеба у него в заплечной сумке.
— А-а, ты припас корм для моего верблюда? — заорал погонщик.
— Кто там? С кем ты говоришь? — спросил резкий голос за его спиною.
Это был голос англичанина-саиба.
Панди всё еще не повернул головы. Он вынул чапатти из сумки и сунул его погонщику. Тот, увидев на хлебе узор из завитков, тотчас замолчал.