Дельфиний мыс

— Верно. — Миша вздохнул. — А написан он красиво. 
— Нет. Неправда не бывает красивой… Ты поймешь это, когда вырастешь. 
Сзади раздались шаги, и Миша увидел почтальона с тяжелой сумкой на плече. 
— Добрый день, Федор Михайлович… Вам журнал и письмо. 
— А, спасибо. — Учитель встал навстречу и взял почту. Глянул на конверт, бросил на землю и сказал Мише: — Можешь порвать. 
— Как же так? — изумился Одик. — Вы ведь даже не прочитали его! 
— А чего читать? Чего нового могут написать мелкие местные гангстеры… По конверту вижу — левой рукой написано… 
— Это от них! — вскочил с земли Миша. — Можно посмотреть? 
— Смотри. 
Миша разорвал конверт, вытащил лист в линейку и стал читать каракули: «Ты, учительская морда, в последний раз придуприждаем, если еще будишь хадить в пракуратуру и соваться со своей прынцыпиальностью, прикончим тибя в собственной кануре или окола моря так и знай, рука у нас не дрогнит истреблять гадов, и тогда пиняй на себя…» 
— Негодяи! — сказал Миша, и руки у него задрожали от презрения. 
— Много ошибок? — спросил Федор Михайлович. 
— Хватает… 
— А мне можно прочитать? — спросил вдруг Одик. 
— Читай. 
И Миша увидел, как Одик, держа обеими руками тетрадочный лист, с жадностью уставился в него. Читал он почему-то долго, точно заучивал наизусть. Потом поднял голову, и в его лице появился испуг. 
— А если они и вправду… убьют вас? — спросил он. 
— От них всего можно ожидать, — ответил Федор Михайлович. — У них же еще не возникла высшая нервная деятельность, и они не разбираются в жизни, даже приблизительно не знают, что это такое. Для них она — есть, пить, одеваться, и все это даром, без единой капли пота. И только иногда, во время воровства, они рискуют своей ничтожнейшей шкурой. Жалкий, безграмотный народ!.. Разорви письмо. 
Одик помедлил, еще заглянул в письмо и только потом разорвал на мелкие клочки. 
— Федор Михайлович, — спросил вдруг он, — а наш Карпов не очень хороший? 
— Он? — Учитель на секунду задумался. — Ну как бы тебе сказать… В общем, да… Говорят, что «Северное сияние» — образцовый дом отдыха. Возможно. Хотя и не верится. Но что там сытно — уж это точно, но, понимаешь ли, при всем этом он… Он сам… Ну, словом, он сам абсолютно нищий. 
— Нищий? — переспросил Одик, и тонкие брови его приподнялись на лоб и словно застыли там. — Он нищий? 
— Ну конечно же. И его было бы жаль, как любого обывателя, если б он не был так активен… 
В глазах Одика вспыхнула яркая искра несогласия. 
— А вы были у него дома? 
— А зачем я должен ходить в его дом? 
— Но у него столько книг! И хороших — Пушкин, Лермонтов, Чехов… У него так культурно… Его сынок мне не нравится, а вот он… 
— Ну, что он? Из родной сестры сделал батрачку, жену обратил в свою веру, сына превратил в хозяйчика… 
Одик моргнул ресницами, слушая его. 
— А с кем он дружит? С теми, кто может что-то достать ему… А что он любит, кроме того, чтоб вкусно поесть, выпить и похвастаться своей устроенностью?.. А к чему стремится? Побольше иметь. И книги его только реклама для таких доверчивых, как ты. 
  
Глава 8
 
 
КОРЗИНКА С КЛУБНИКОЙ
 
Одик быстро шел домой. То новое, что узнал он сегодня, не умещалось в его голове. Ошеломляло. Выходит, Федор Михайлович, и Миша, и, наверно, другие мальчишки понимают что-то такое, о чем он и не догадывается. А зачем учитель говорил про Троянского коня? И про то, как Одиссей попросил привязать его к мачте, чтобы не поддаться на провокацию этих хищных сирен, которые так волшебно поют, а потом обгладывают черепа и кости легковерных мореходов? И про тугой Одиссеев лук? 
Случайно это? 
Все, что говорил Федор Михайлович, наверно, правда. Человеку, который не боится таких писем и, не читая, рвет их, нельзя не верить. И потом, он — учитель, и все в городке знают его и, кажется, любят. Не говоря уж о мальчишках. Значит, Карпов нищий… Так… Ничего себе! 
Одик шел домой, подавленный этими мыслями, такие они были трудные, тяжелые, точно мешок камней нес. И не давали покоя. Перед ним вдруг открылся новый, тревожный, может быть, высший смысл жизни. 
Нищий… А кто ж тогда богатый? Кто? 
Только перед калиткой вспомнил Одик про Ильку. Войдя во двор, он сразу же побежал к сараю — дверь его была открыта. Значит, выпустили? Вот как! А что ему за это было? 
По двору в открытом летнем платье, напевая, ходила Лиля и развешивала на веревке белье. И хотя Одик знал теперь, что она такая заурядная, все же он не решался спросить у нее про Ильку. Не мог. Еще подумает чего… Он посидел немножко на крылечке, будто поджидал своих, и терзался, что не может открыть рта. И решился — пусть думает о нем что хочет! 
— А где тот, что был в сарае? — быстро спросил он. 
Лиля достала из таза сырую простыню и расправила ее в руках. 
— Отпустили… Покаялся, что больше не будет. 
— А-а-а, — протянул Одик. И вдруг ему в голову пришла совершенно шальная мысль: а что, если Илька выдал ребят? 
Но тут же отбросил ее: нет! Судя по допросу в сарае и по Дельфиньему мысу, он не из трусов. 
Потом Одик беспокойно походил у террасы, зашел в дом — стекло уже вставили, — встряхнул головой, словно для того, чтобы в ней лучше уложились все мысли. 
Он так и не обедал сегодня, и мама поругала его. 
Но Одик не убивался: подумаешь, дело какое — не поел! Все это было так мелко. Он расспросил у сестры про Ильку, и та сказала, что видела его перед обедом: он быстро прошел по двору с корзинкой, полной клубники. 
— Георгий Никанорович дал? — спросил Одик. 
— А кто ж еще? 
Что-то неприятно кольнуло Одика: зачем же он взял ее? А что, если он все-таки?.. Нет, этого нельзя было допустить! 
Часа через три явился с работы Карпов, пожелал всем доброго вечера, снял костюм и вышел к крану в спортивных брюках на резинке, в тапках на босу ногу и белой майке. Он хлопнул себя по животу и кивнул Одику: 
— Как делишки? 
— Ничего. 
— Не перетрусил ночью? 
— Немножко… А что им надо от вас? 
— Спроси у них… Злющие! Топчут, мнут, ломают. Скоро за клубнику возьмутся — у них губа не дура: три рубля на рынке! Потом за цветы примутся — гвоздику, розы, гладиолусы — они тоже не копейку стоят! Мы выращиваем это для себя — ненавижу тех, кто все растит специально на продажу… Мы редко продаем, уж если очень просят и неловко отказать. И ягоды, и фрукты, и цветы — все для себя… Люблю, когда вокруг все красиво! А человек — для чего он создан? Для красоты ведь, для радости… Правда? 
«Неправда! — хотел крикнуть Одик. — Не только для этого!» Но не крикнул. Промолчал. 
Потом, фырча как морж, Карпов стал мыться, подвигал толстыми мускулистыми руками, вытерся махровым полотенцем, перекинулся шуткой с женой, басом начал победную арию тореадора, которую часто передавали по радио, и пошел к дому. 
Лиля засмеялась: 
— У тебя после такой ночи прекрасное настроение! 
— А как же!.. Теперь будем спокойно спать… Сообразительный мальчишка. 
Одик помрачнел. 
Неужели Илька и вправду поклялся больше не лезть в сад? И вдруг подумал: «А я бы мог полезть?» 
Карпов ушел ужинать и скоро вернулся, очевидно выпив свою неизменную рюмку легкого вина, и стал ходить по саду, осматривая абрикосовые и гранатовые деревья. 
Виталика не было видно. Недоволен был отцом, что ли, за то, что тот не послушался его и не вызвал милицию, а отпустил Ильку с миром, да еще с клубникой? Кончив осмотр сада, Карпов громко зевнул, с силой потер, точно массировал свою грудь — этот жест он очень любил, — и сказал Одику: 
— Пойду искупаюсь. Люблю купаться на закате. Бодрит. 
Одик ждал, что он скажет дальше. 
— Не хочешь со мной? — спросил Карпов. 
— А Виталик? 
— Не в духе он что-то, — ответил Карпов и улыбнулся. — Не угодили мы ему чем-то.