Отрава

В картонках лежали вырезки из газет.
Особенно много статей о раке груди...
– Я до смерти боюсь, что у меня будет рак груди. Или еще хуже – рак матки. Когда я этим занималась, то все время боялась что-нибудь подцепить. Мне повезло, но можешь себе представить, как бедняжкам приходится волноваться сейчас? Ну гонорею и сифилис еще можно вылечить. Однако герпес – это на всю жизнь, а СПИД – и вовсе конец. Тогда я не боялась рака, хотя, возможно, и зря. Но сейчас боюсь до смерти, потому что моя мать умерла от рака. Вот у евреек никогда не бывает рака матки или бывает очень редко, потому что мужчины-евреи делают обрезание, жаль, что я не еврейка. Рак матки – это болезнь неевреев, потому что возникает от трения о мужскую крайнюю плоть. Однако моя мать умерла от рака, значит, и у меня есть предрасположенность. Поэтому-то я и храню все эти статьи о раке груди – кто знает, что может случиться? А ты будешь меня любить, если у меня останется только одна грудь?
...А еще там были картинки, вырезанные из журналов мод «Вог», «Харпер Базар» и «Семнадцать»...
– Когда я этим занималась, я мечтала стать моделью. Они зарабатывают только шестьдесят, семьдесят долларов в час, по крайней мере, большинство из них, а я получала примерно триста, но, Боже, как я мечтала поменяться с ними местами. Я любила стоять голышом перед зеркалом и двигаться и поворачиваться так, как делают это манекенщицы. Ведь они стоят совсем по-другому – одна нога вперед и бедро развернуто. У меня узкие бедра, для манекенщицы это плюс, и грудь у меня тоже маленькая.
– У тебя не маленькая грудь, – возразил Уиллис.
– Ну во всяком случае, нельзя сказать, что я являюсь символом матери-кормилицы, это уж точно, – засмеялась она. – Однако спасибо за комплимент.
И еще было множество различных материалов о первой мировой войне, даже несколько газет 1919 года, которые она купила в антикварной лавке на Базингтон-стрит.
– Потому что, знаешь, война всегда меня интересовала. Вот сидят в своих окопах мужчины и смотрят вперед, через нейтральную полосу, и там кругом крысы, а они не знают, чем себя занять – онанируют и все такое. Ведь это совсем не так, как в современных войнах, когда люди просто бомбят друг друга. Надеюсь, они не станут бросать атомную бомбу, как ты думаешь? Если да, то я бы хотела в это время быть с тобой в постели. А знаешь, что мне действительно хочется когда-нибудь сделать? Только, пожалуйста, не смейся. Мне бы хотелось написать книгу о первой мировой. Понимаю, что это звучит глупо, у меня совсем нет таланта. Но кто знает?
Главным приобретением нескольких лет в Буэнос-Айресе было свободное владение испанским, чем она совершенно потрясла Уиллиса, когда налетела на ни о чем не подозревающего таксиста-пуэрториканца, который, отвозя их домой после обеда в ресторане, имел наглость поехать кружным путем. Она говорила по-испански совершенно свободно, употребляя разговорные фразы и ругательства, украшая свою перебранку с водителем такими выражениями, как «Vete al carajo» (что, как она сообщила Уиллису, означает «Иди к черту»), или же эпитетами вроде «hijo de la gran puta»[1] или «cabeza de mierda»[2], после чего таксист выскочил из машины, осыпая ее ругательствами не менее выразительными; они с Мэрилин стояли посреди улицы, нос к носу, и орали друг на друга, как Кармен с арестовавшим ее офицером, в то время как на тротуаре стала собираться толпа, а постовой, находившийся неподалеку, сделал вид, что ничего не замечает, и отвернулся в противоположную сторону. Затем, когда они с Уиллисом лежали в постели, она сказала, что всего лишь назвала таксиста «дурьей башкой».
За эти выходные он также понял, что она не является идеальной хозяйкой.
По понедельникам, средам и пятницам к ней на несколько часов приходила убираться одна женщина, однако между ее визитами Мэрилин превращала дом в «настоящие джунгли», как она сама выражалась. На кухне царил полный беспорядок. Мойка была завалена грязной посудой, сковородками и кастрюлями, потому что Мэрилин предпочитала использовать всю свою посуду и оставлять мытье домработнице. В кухне стоял современнейший холодильник, но единственное, что там находилось, это несколько открытых упаковок йогурта, увядший салат и кусочек прогорклого масла. Мэрилин объяснила, что она редко ест дома, а если и делает это, то проще заскочить в ближайший магазин и купить свежих молочных продуктов или яиц, а не держать все это в холодильнике, пока не протухнет. На полу в спальне валялась гора грязного белья, куча одежды лежала и в гостиной, прямо у дверей. Мэрилин любила сбрасывать с себя все сразу же, как входила в дом и закрывала за собой дверь – она скидывала блузку и джемпер, юбку или брюки, сбрасывала туфли и ходила по дому в одних трусиках, объясняя это тем, что в окна дом не просматривается, а если какой-нибудь тип и сможет из парка заметить через окно ее прелести, то не увидит ничего такого, что до него не видели уже сотни тысяч других.
– Прости, – неожиданно остановилась она, – тебе это неприятно слышать?
– Да, – кивнул он.
– Обещаю, что больше никогда не заговорю об этом. Богом клянусь. Но я ведь занималась этим. И очень долго.
– Я знаю.
Ему пришло в голову, что очень много полицейских кончают тем, что женятся на проститутках. «Интересно почему?» – подумал он.
Он также не мог понять, чего это он вдруг подумал о женитьбе.
В воскресенье вечером они вместе покурили травку.
Он раньше никогда не курил травки, хотя и знал многих копов, которые этим баловались.
Они лежали на кровати, внезапно она встала и нагишом прошла к одному из старинных комодов. Когда она вернулась, в руках у нее были две сигареты.
– Я не курю, – предупредил он.
– Это косячки, – сказала она, теперь он тоже увидел, что это марихуана.
– Косячок – вот где, – он указал на свой набухший член.
– Косячок, – согласилась она, – но и это тоже. Давай, лапочка, сейчас нас проберет.
– Меня уже пробрало, посмотри на мой косячок.
– Давай ненадолго отложим, – сказала она. – Это действительно хорошая травка, после нее секс станет еще лучше.
– Куда уж лучше?
– А ты что, не знаешь? – она с удивлением посмотрела на него. – Ты разве никогда не курил травку?
– Никогда.
– Боже, – всплеснула она руками, – девственник! Ну-ка, давай я тебя научу.
– Не уверен, что мне так уж хочется учиться.
– Да ладно тебе. Могу побожиться, что даже ваше начальство этим балуется.
– Возможно, но...
– Это же очень слабенькая травка, Хэл! Никто не заставляет тебя колоться.
– Ну...
– Значит, так – делаешь очень сильную затяжку, гораздо более глубокую, чем при обычном курении, затем глотаешь дым и держишь его в себе как можно дольше.
– Я видел, как это делается, – сухо сказал он.
– Когда выпустишь дым, – продолжала она, – то струйка должна быть тоненькая-тоненькая, понятно?
– Мэрилин...
– Смотри, как я это делаю, и перестань быть таким паинькой. Я сделаю первую затяжку, чтобы ты понял, как надо, а потом передам тебе. Только сделай все, как надо, Хэл, это же не «Винстон» или «Кэмел», а «Золото Акапулько».
Она вдохнула в себя дым и передала косяк ему. Он сильно затянулся и закашлялся.
– О Господи, – сказала она, зацокав языком. – Ну-ка. Попробуй снова.
Он сделал еще одну попытку. На этот раз все прошло спокойно.
– Отлично. Теперь дай мне.
Так они передавали самокрутку друг другу раз шесть, пока она не стала совсем короткой. Зажав ее между большим и указательным пальцами, Мэрилин с шумом втянула дым и бросила окурок в пепельницу на тумбочке.
– Вещественное доказательство, – усмехнулась она. – В случае, если надумаешь меня арестовать.
– У меня выходной, – напомнил он.
– Здорово, ах, как здорово, правда? – сказала она. – Как тебе? Ты что-нибудь чувствуешь?
– Ничего.
– Подожди, пройдет несколько минут. Иногда на девственников действует не сразу.
– Я ничего не чувствую, – повторил он.