Кентервильское привидение (сборник)

 
3
Когда на следующее утро семейство Отисов встретилось за завтраком, разговор некоторое время вертелся вокруг призрака. Естественно, посол был порядком уязвлен, что его подарок отвергли.
– Я вовсе не собираюсь оскорблять привидение, – заявил он, – и между прочим должен заметить, что, принимая во внимание длительный срок, проведенный им в этом доме, швырять в него подушками по меньшей мере невежливо. (Нужно с прискорбием признаться, что этот справедливый упрек близнецы встретили взрывами хохота.) Но, с другой стороны, – продолжал посол, – если привидение действительно не пожелает пользоваться смазочным маслом, придется отобрать у него цепи. Глаз не сомкнешь, когда возле самой спальни так грохочут.
Однако целую неделю их никто не беспокоил, и только неизменное появление кровавого пятна на полу в библиотеке возбуждало всеобщее внимание. Это действительно было очень странно, так как на ночь мистер Отис сам запирал двери, а окна закрывались ставнями. Много толков вызывала также склонность пятна менять окраску подобно хамелеону. То оно было темно-красным, почти коричневым, то цвета киновари, то принимало сочный пурпурный оттенок, а однажды, когда Отисы собрались в библиотеке, чтобы помолиться всей семьей согласно патриархальным обычаям приверженцев свободной американской реформированной епископальной церкви, они увидели, что пятно стало изумрудно-зеленым. Разумеется, такие калейдоскопические изменения весьма забавляли всех членов семьи, и за ужином по этому поводу заключались веселые пари. Единственным человеком, не принимавшим участия в шутках, была маленькая Вирджиния. По каким-то необъяснимым причинам она при виде пятна всегда расстраивалась, а в то утро, когда оно стало изумрудно-зеленым, даже чуть не заплакала.
Вторично призрак явился Отисам в ночь на понедельник. Едва они улеглись спать, как их поднял на ноги страшный грохот в холле. Сбежав по лестнице, они обнаружили, что тяжелые рыцарские доспехи, стоявшие у стены, обрушились на каменный пол, а в кресле с высокой спинкой сидит кентервильское привидение и, страдальчески морщась, растирает коленки. Близнецы, захватившие с собой игрушечные ружья, тут же дали по нему залп сушеным горохом с меткостью, которой можно достичь лишь путем долгих и старательных упражнений над учителем чистописания. Американский посол, со своей стороны, навел на привидение револьвер и, согласно калифорнийскому этикету, скомандовал: «Руки вверх!» Взвыв от ярости, призрак сорвался с кресла, промчался сквозь Отисов, словно туман, и, задув по пути свечу Вашингтона, оставил их в полной темноте. Достигнув верхней площадки лестницы, он остановился передохнуть и решил пустить в ход свой излюбленный прием – разразиться сатанинским смехом. Этот номер всегда ему удавался. Говорили, что от этого смеха за одну ночь поседел парик лорда Рэйкера, а три французские гувернантки, служившие у леди Кентервиль, заслышав его, одна за другой взяли расчет, не проработав и месяца. Вспомнив об этом, призрак закатился таким леденящим душу хохотом, что под старыми сводами все задрожало и загудело, но не успело ужасное эхо замолкнуть, как рядом отворилась дверь и на площадку вышла миссис Отис в голубом капоте.
– Вам, кажется, нездоровится, – сказала она. – Вот настойка доктора Добелла, советую попробовать. Это прекрасное средство от несварения желудка.
Призрак свирепо уставился на нее и тут же принял необходимые меры, чтобы обернуться большим черным псом, – этот мастерской трюк снискал ему когда-то заслуженную славу и, по мнению домашнего врача, послужил причиной хронического слабоумия дядюшки лорда Кентервиля, достопочтенного сэра Томаса Хортона. Но тут послышались шаги, и призраку не удалось осуществить свой коварный замысел. Он ограничился тем, что начал слабо фосфоресцировать, и, когда близнецы подбежали к нему, растаял в воздухе с протяжным замогильным стоном.
Вернувшись в свою комнату, призрак почувствовал себя совершенно разбитым и дал волю обуревавшему его негодованию. Вульгарность близнецов и грубый материализм миссис Отис были, конечно, возмутительны, но самым досадным показалось ему то, что он не мог больше носить доспехи. А ведь он надеялся, что даже современные американцы, увидев его в роли призрака в латах, затрепещут, если не от страха, то хотя бы из уважения к своему национальному поэту Лонгфелло, за стихами которого, полными прелести и изящества, он и сам не раз коротал время, когда семейство Кентервилей уезжало в Лондон. Кроме того, это были его собственные доспехи. В них он очень удачно выступил на Кенилвортском турнире и удостоился высокой похвалы самой королевы-девственницы. А теперь, когда он попытался снова надеть их, тяжесть нагрудной брони и стального шлема оказалась для него непосильной, он с грохотом рухнул на каменный пол, жестоко ободрал колени и расшиб костяшки пальцев правой руки.
После этого случая он совсем расхворался и несколько дней просидел в своей комнате, выбираясь из нее, только чтобы поддерживать в надлежащем виде кровавое пятно в библиотеке. Однако благодаря строгому соблюдению режима он наконец поправился и решил предпринять третью попытку нагнать страх на посла и его семейство. Для этой цели он назначил пятницу семнадцатого августа и, посвятив весь день изучению своего гардероба, выбрал в конце концов широкополую шляпу с красным пером, саван с оборочками у ворота и на запястьях и ржавый кинжал. К вечеру разыгралось ненастье, полил дождь и поднялся такой ветер, что все окна и двери старого дома скрипели и дребезжали. Такая погодка была как раз по душе призраку. Он наметил следующий план действий: сначала он осторожно проберется в комнату Вашингтона Отиса и, стоя в ногах постели, тихо пробормочет ему нечто невнятное, а потом под звуки торжественной музыки трижды вонзит себе в горло кинжал. На Вашингтона он затаил особую обиду, ибо знал, что этот молодой Отис имел дурную привычку уничтожать с помощью пятновыводителя Пинкертона знаменитое кровавое пятно в кентервильской библиотеке. Заставив наглого и безрассудного юнца самым постыдным образом дрожать от страха, он проследует в спальню посла и, возложив холодную липкую руку на лоб миссис Отис, примется нашептывать на ухо ее перепуганному супругу ужасные тайны склепа. Что касается маленькой Вирджинии, то тут призрак еще не решил окончательно, как ему поступить. Она ни разу ничем не обидела его, а к тому же была миловидной и доброй. Пожалуй, сказал он себе, хватит с нее пары глухих стонов из глубины платяного шкафа, ну а если она не проснется, он уцепится скрюченными пальцами за ее одеяло и начнет судорожно дергать его. Близнецов же призрак решил проучить как следует. Прежде всего он, конечно, сядет к ним на грудь, пусть задыхаются, мучаясь в кошмарах. Потом, пользуясь тем, что их кровати стоят рядом, недурно будет застыть между ними, приняв вид зеленого, окоченевшего мертвеца, и стоять так, пока они не оцепенеют от ужаса, а тогда можно сбросить саван и начать ползать по комнате, блестя костями и вращая одним глазом, как того требует роль Немого Даниела, или Скелета Самоубийцы. В этой роли он уже не раз имел огромный успех и считал ее не менее выигрышной, чем свой коронный номер – Мартин-маньяк, или Замаскированная Загадка.
В половине одиннадцатого он услышал, что семейство Отисов отправилось спать. Некоторое время он с раздражением прислушивался к диким взрывам смеха и визгу, долетавшим из комнаты близнецов, которые с беззаботностью школьников резвились перед тем, как лечь спать. Но вот в четверть двенадцатого все стихло, и, как только часы пробили полночь, призрак двинулся в путь. В оконные стекла била крыльями сова, на верхушке старого тиса закаркал ворон, ветер, рыдая, словно осужденная душа, блуждал по дому, а Отисы безмятежно спали, не подозревая об уготованной им участи, и ровный храп американского посла, заглушая вой ветра и шум дождя, разносился по всему замку. Искривив старческий рот в злорадной, жестокой усмешке, призрак крадучись вышел из-за обшивки стены, и луна спрятала свой лик в тучах, когда он тихонько пробирался мимо окна-фонаря, где золотом и лазурью сверкал его собственный герб и герб убитой им жены. Словно зловещая тень, скользил он все дальше и дальше, и, казалось, сама темнота с отвращением сторонится его. Один раз ему почудилось, что его кто-то окликнул, он остановился, но оказалось, что это залаяла собака на соседней ферме, и он побрел дальше, бормоча витиеватые проклятия шестнадцатого века и время от времени пронзая воздух ржавым кинжалом. Наконец он добрался до угла коридора, ведущего в спальню несчастного Вашингтона. Здесь он с минуту помедлил, и ветер взметнул его длинные седые космы и заиграл саваном, собирая зловещий наряд в причудливые, фантастические складки. Но вот пробило четверть первого, и призрак понял, что час настал. Тихонько хихикая, он завернул за угол, но в ту же секунду с испуганным, жалобным воплем отпрянул назад, закрыв побелевшее лицо длинными костлявыми руками. Прямо перед ним возвышалось чудовищное привидение, неподвижное, как статуя, и невероятное, как плод фантазии сумасшедшего. Его лысая голова блестела, черты одутловатого, круглого и бледного лица искажала гнусная, будто навеки застывшая усмешка. Глаза пылали багровым огнем, рот изрыгал пламя, а под белоснежным покровом его одеяния, как две капли воды похожего на саван самого кентервильского призрака, угадывался богатырский торс. На груди этого нового привидения висела дощечка, испещренная какими-то незнакомыми древними письменами. Вероятно, то был реестр его позорных деяний, список кошмарных пороков, жуткий перечень преступлений. В правой руке, высоко поднятой над головой, привидение сжимало кривую блестящую саблю.