Моя легендарная девушка

Так, дальше неинтересно, это мы пропустим и сразу перейдем к сцене за столом. На тарелках — лазанья с лесными грибами и желтым сладким перцем и овощи. Не эти ваши вечные морковь и горошек, а экзотические овощи, такие, какие в универмагах типа «Сейнсбери» [30] продают в маленьких коробочках, затянутых сверху прозрачной пленкой. Она говорит, что не надо было так из-за нее разоряться, она уже давно не вегетарианка, а я отвечаю, что это не из-за нее, а из-за меня — я уже года три не ем мяса.
Я наливаю ей красного вина и рассказываю, что именно эти сорта винограда идеально дополняют овощную лазанью. У меня возникает соблазн символично лить вино в ее бокал, пока он не переполнится, но я сдерживаюсь. Она машинально говорит «хватит», когда бокал уже полон до краев. Я наливаю себе, наши взгляды встречаются, она поднимает бокал и уже готова сделать глоток, как вдруг спохватывается:
— Что же это я! — Высоко подняв бокал, она радостно восклицает: — За нас! За всепобеждающую любовь!
Мы чокаемся.
Вот мы опять в гостиной, снова на диване. Комнату освещают две настольные лампы, создавая «раскрепощенную» атмосферу. Музыки нет, хотя мне и приходит в голову поставить что-нибудь спокойное — Тори Амос, например, или Кейт Буш. Я закуриваю сигарету — не потому, что мне хочется курить, а потому, что хочу показать ей, что я теперь курю. Прошло время. Многое изменилось. Я — тот самый человек, которого она полюбила когда-то, но все же я стал другим.
Она рассказывает, как тяжко ей жилось без меня. Как она оставила всякую надежду устроиться по специальности — социальным работником — и пошла работать младшим клерком в какую-то бухгалтерскую фирму. Вспоминая, что ее жизнь утратила всякий смысл после того, как она бросила меня, она говорит сквозь слезы, что с тех пор ее носит по жизни, как щепку. Она даже признается мне, что ей ни с кем так и не удалось завязать продолжительных отношений. НИ С КЕМ… Ну, был один, но она с ним не спала… Ну, ладно… совсем даже не один — Пол, Грэм и Гордон, но никто из них не понимал ее так, как понимал когда-то я. Особенно этот рыжий Гордон, да и Пол, который дважды сводил ее на Криса Ри, хотя ей вовсе этого не хотелось. Я умалчиваю о том, что за это время я разбил немало сердец, но она это понимает — Агги читает это в моих глазах. И еще она понимает, что я с легкостью забыл ее в тот же момент, как только она сказала мне, что все кончено. А может, и раньше.
Звонит телефон. Я не обращаю внимание. Агги тянется к трубке, но я жестом останавливаю ее, показывая, что, кто бы ни звонил, сейчас для меня нет никого важнее ее. Включается автоответчик, и изысканно благородный голос, чем-то похожий на голос Одри Хепберн, произносит:
— Привет, Вилл. Это Аби. Я только хотела поболтать с тобой до полуночи, как обычно. А тебя нет дома! И что же делать бедной девушке? Ну, хорошо. А что ты делаешь в следующий четверг? У меня есть билеты в театр, на «Тщетные усилия любви». Скажи, что пойдешь. Это было бы божественно. Можем потом опять поужинать у меня. Позвони мне скорее. Пожалуйста! Пока.
Мы с Агги молчим. Она берет мою ладонь в свои. У нее изящные пальцы, просто созданные играть на пианино и гладить мои волосы. К счастью, она больше не грызет ногти. Вино течет рекой, мы болтаем, смеемся и страстно флиртуем друг с другом, пока не наступает Момент. Я заранее чувствую его приближение. Она опять скользит ближе, поворачивается ко мне, ее бледные чувственные губы чуть приоткрыты, и я уже готов разом воплотить в жизнь все предназначенные ей поцелуи, которые так долго ждали своего часа и… ничего. Ничего не происходит.
01:17
Зазвонил телефон, не дав мне до конца насладиться мечтами, такими яркими и такими эфемерными. Я попробовал угадать, кто бы это мог быть, но быстро оставил эту затею по причине ее полной бессмысленности и глупости. Правда, я попытался было возразить себе, что, мол, подобные причины никогда не останавливали меня раньше, но возражение не прошло, и я взял трубку.
— Алло?
— Это всего лишь я.
Мартина.
Я посмотрел на часы, прикидывая масштабы моей возможной ярости. В такое позднее время нормальных людей а) нет дома, б) они крепко спят или же с) занимаются любовью. Меня нельзя назвать нормальным человеком, поэтому все вышеперечисленное ко мне не имело никакого отношения, однако я не собирался упускать драгоценную возможность взбелениться, порвать с Мартиной и спастись от подстерегавшей меня скуки. Это был дар свыше — вероятно, за сегодняшний день я все-таки умудрился совершить что-то хорошее.
— Мартина, — начал я, — уже почти три часа ночи. С чего это ты мне звонишь в три часа ночи? Ты с ума сошла? Я подумал, это мама звонит, потому что с бабушкой что-то случилось. Надо же и о других немного думать!
Не знаю, как мне только удалось не рассмеяться, произнося всю эту чушь. Особенно мне понравилось про «три часа ночи» — гипербола всегда была моим любимым оружием в словесных баталиях.
Мартина была так ошарашена, что потеряла дар речи.
— Я… Я… — вот и все, что она сумела сказать в свою защиту.
— Что ты? — Я поискал поблизости свою совесть. Она куда-то запропастилась. — На дворе три часа, Мартина. Нельзя же так запросто названивать людям в три часа ночи. Слушай, с этим пора кончать. Да, конечно, мы великолепно провели время в прошлую субботу. Я этого никогда не забуду. — Мне стало любопытно, куда же подевалась моя совесть. Скорее всего, она случайно угодила в один из бездонных колодцев, наполненных жалостью к себе, — у меня в душе их полно. Я совершал нечто низкое, бессердечное, крайне эгоистичное. Так поступил бы на моем месте Саймон. Наконец-то я окончательно и бесповоротно избавился от чувства вины. Я чувствовал себя Шоном Коннери в роли Джеймса Бонда. Я мог любить и бросать девушек без тени сомнения, потому что плевать я хотел на все на свете, за исключением самого себя. Крут, невероятно крут. — Мартина, — продолжил я, — я должен тебе кое-что сказать. Понимаешь, дело не в тебе, а во…
— Уже слишком поздно, — неловко вставила Мартина.
— Да, уже почти четыре часа ночи, — подтвердил я. — Конечно, поздно. Лондон — это тот же часовой пояс, Мартина. Полчетвертого в Ноттингеме, они и в Лондоне полчетвертого. Я же не в Австралии.
Мартина в замешательстве тихо шмыгнула носом. Мои потуги на сокрушительный сарказм прошли незамеченными.
Мартина тяжело вздохнула и сказала:
— У меня задержка, Вилл. Понимаешь? Уже слишком поздно.
Я не имел ни малейшего представления, о чем она. Несколько минут прошло в напряженной тишине. Наконец я решил, что либо все ее шарики окончательно зашли за ролики, либо она стащила у матери бутылку ликера.
— Мартина, — сказал я, — я понимаю, поздно. У меня есть часы. Большая стрелка показывает на двенадцать, маленькая — на пять. Можешь больше не повторять, что уже поздно.
— Вилл, у меня…
— Если ты еще раз…
— Я беременна.
Я чуть не задохнулся. Вот уж этого я никак не ожидал. Едва случившись, все события прошлых выходных мгновенно отошли в небытие. Стали достоянием истории. И теперь меня призывали принять на себя ответственность за то, что произошло сто лет назад. Весь смысл мимолетных связей заключался в их мимолетности.
Они не имели никакого права воскресать неделю спустя с подобными новостями.
— Беременна?
— Да, — прошептала Мартина.
— Как это? — угрюмо спросил я.
Она начала что-то говорить, и, если бы я дал ей закончить, она, скорее всего, дала бы мне исчерпывающее объяснение на мой вопрос — точь-в-точь такое, какое я услышал тринадцать лет назад от мистера Маршалла, нашего учителя биологии.
— Мартина, не надо, — твердо сказал я, — не надо.
Я мгновенно взмок, пот буквально лил с меня градом, ладони вспотели настолько, что телефонная трубка выскользнула из рук. Она стукнулась о край кровати и свалилась на пол. Некоторое время я тупо смотрел на нее, внимательно вслушиваясь в доносящиеся из трубки звуки, но не в силах разобрать ни слова из того, что бормотал в динамике Мартинин голос.