Долина новой жизни
Чем дальше говорил Кю, тем речь его делалась вдохновеннее. Он встал и последние фразы произносил так, как будто перед ним было многочисленное собрание.
Петровский зааплодировал:
— Браво, браво! Вы настоящий пророк, древний пророк. В то же время вы будете прекрасным агитатором, когда Ворота откроются.
Мысль моя в это время остановилась на моем отношении к мадам Гаро. Что я ее любил, — в этом не было никакого сомнения. Что принесет мне эта любовь? Счастье или страдание? Во всяком случае, до сих пор я испытывал только муки.
— Если я сказал, что наша мать — природа, — продолжал Кю, не обращая внимания на замечания Петровского, — то нашим отцом я считаю науку. Наши чувства благодарности и преклонения направляются постоянно к этим нашим родителям. Силы природы, сила науки — вот два великих рычага, которыми управляется весь мир. Причем сила науки должна быть выше сил природы. Поэтому мы не признаем никаких авторитетов, кроме авторитета науки. Все наше управление сосредоточено в руках ученых. Они правят, они судят, они служат источником мысли. У нас полное равенство, мы лишены пороков, мы не обманываем, не лжем, не клевещем, не завидуем. Справедливость и правда царят у нас. Поколения и разряды, так же, как и отдельные личности, получают то, что они заслуживают в силу их умственного и физического развития. Кто выше других, тот получает более высокое назначение и более высокую ответственность.
Кю сделал передышку и отпил из чашки несколько глотков кофе.
Петровский воспользовался этим:
— Все, что вы говорите, совершенная правда. Я живу с вами двадцать лет; я живу общими с вами идеалами; если я не отказываюсь от старого, то это только потому, что я сам — продукт старого мира.
Кю хотел продолжать свою речь, как вдруг на веранде появилось новое лицо: это был доктор Левенберг. Он проживал в Детской колонии и зашел сюда посидеть с Кю после обеда. Он, видимо, обрадовался, увидев меня и Петровского здесь. Он уселся в кресло и не отказался разделить с нами наш послеобеденный кофе.
Разговор с его приходом принял новое направление. Все специалисты любят поговорить на близкие их сердцу темы. Особенно в этом отношении отличаются медики.
Доктор Левенберг рассказал нам, что сегодня утром он имел случай вставить новое сердце одному из старых джентльменов, а именно — профессора физиологии местной медицинской школы.
— Этому господину, — говорил Левенберг, — от роду семьдесят лет, и сердце его пришло в такое состояние, что можно было удивляться, как может человек жить с таким старым мешком. Профессор сам обратился ко мне с просьбой исполнить эту операцию. Я охотно пошел ему навстречу, — я произвел уже несколько таких операций. В нашем распоряжении имелись прекрасные сердца; мы выбрали вместе с любезным хозяином безупречный орган от недавно погибшего молодого человека из иностранцев. Профессор ни за что не хотел получить сердце, выросшее на свободе от эмбриона, и почему-то выбрал именно это сердце. Какие соображения руководили им — предрассудок или что-либо другое, — я не знаю.
— Как можно вставить сердце! — воскликнул я. — Неужели это возможно?
— Во время производства этой операции приходится останавливать на некоторое время движение крови по всему организму. Это и составляло главное препятствие, так как прежде всего погибал мозг. Мозг очень нежный орган, опыты ученых Европы и Америки давали крайне печальные результаты. Мозг не давал признаков жизни вне организма, как другие органы, при питании его различными питательными жидкостями. В последние годы удалось сохранить жизнь мозга на сорок-пятьдесят минут при питании его кровью. Такие эксперименты были проделаны, конечно, на животных. Мы имеем в нашем распоряжении такую питательную среду, которая заменяет кровь. Все остальное уже не составляет труда. Хирургия сосудов и в старом мире достигла совершенства. Мы соединяем сосудистую систему оперированного с током нашей питательной среды. Делаем временное соединение, чтобы кровь вместе с питательной средой могла обращаться, минуя сердце. С этого момента начинает работать новое, временное, сердце. Сосуды старого сердца перевязываются, и оно выбрасывается вон. На место его мы вставляем новое, постоянное, и соединяем его с перевязанными сосудами. Теперь остается убрать сделавшееся ненужным временное сообщение — и все кончено. Рана зашивается. Техника не представляет никакой трудности.
— В этом мире я привык уже к этим словам — «никакой трудности», сказал я.
— Теперь профессор будет обновлен, и если мы закончим ремонт его, вставив еще некоторые износившиеся органы, то он проживет еще долгую жизнь.
— Боже мой, прожить две жизни! С меня достаточно и одной, — подумал я вслух.
Кю мечтательно заговорил:
— Прожить долгую жизнь, впитывая в свой мозг знания, видеть результаты своих трудов, чувствовать себя здоровым, сильным и наслаждаться сознанием бессмертия, так как род человеческий, часть которого вы представляете, бессмертен, — может ли быть для всего этого какой-нибудь срок, который бы не казался мал? Я хочу жить две, три, четыре жизни, если можно — хочу жить вечно.
— Следовательно, вы боитесь смерти? — спросил я.
— Нисколько. У меня нет страха смерти, у нас ни у кого нет этого чувства. Мы жаждем жить, но не боимся умереть, особенно если эта смерть нужна для других. Смерть отдельного человека ничто по сравнению с жизнью человечества. А у вас разве не гибли в войнах тысячи, миллионы людей? Может быть, немногие гибли добровольно, их гнали. У нас этого быть не может, мы все мыслим одинаково. Мысль, которая считается справедливой и верной нашими учеными авторитетами, — наша мысль, общая мысль.
Наш разговор затянулся до вечера. Были затронуты многие интересные вопросы. Мир, открывающийся передо мной, становился яснее, я начинал его более понимать и, пожалуй, сочувствовать ему, хотя старые воспоминания, предрассудки, привычки и разные мелочи неудержимо тянули назад, к прежнему, милому и незабываемому.
На веранде было уже совершенно темно. Духота дня сменилась прохладой вечера. Откуда-то проникал сильный запах жасмина. Кю внес предложение отправиться всем на вечер в клуб, где будет произнесена речь, ясно демонстрирующая тот хаос, в который погружается старый мир. Левенберг был занят в этот вечер и поэтому попрощался с нами.
В помещениях клуба была выставка цветов. Цветы наполняли все комнаты. Они стояли на столах, образуя длинные, узкие аллеи, по которым двигалась однообразная толпа мужчин. Цветы вызывали их восхищение. Это было заметно по лицам, и, действительно, я никогда не видел такого разнообразия и такой красоты, какой отличалась эта выставка; благоухание наполняло воздух, так что в первые минуты я почувствовал головокружение. Каких только не было здесь цветов! Чудные розы всевозможных красок и оттенков, от белой до черной, как бархат; тюльпаны, лилии, любой экземпляр которых получил бы премию на выставке в Европе. Я останавливался около невиданных еще мною цветов и поражался их формой и окраской.
Между столами в узких пространствах стояли люди, которым принадлежали выставленные цветы; они сами выводили их с помощью скрещивания и всевозможных хитроумных приспособлений, получая все новые и новые разновидности. У многих из этих садоводов-любителей были на груди особые значки, выданные им комитетом выставки в знак отличия. Как мне объяснил Кю, любовь к цветам имеет здесь всеобщее распространение, и почти каждый житель имеет небольшое место на общих клумбах для занятия этим спортом. Кю назвал этим словом занятие садоводством, имея в виду соревновательный характер его.
У всех посетителей выставки были цветы или на одежде, или на шляпах, или в руках. Мы тоже скоро украсились бутоньерками с прекрасными розами, которые получили бесплатно от хозяев цветов — все они настойчиво предлагали нам образцы своих цветов.
— Это первая выставка, — объяснил мне Кю, — в конце лета бывает вторая и осенью третья; каждый сезон представляется особыми сортами цветов. Розы же имеются всегда, за исключением двух-трех зимних месяцев. Садоводство и наука скрещивания находятся у нас на самой высокой ступени развития.