Легенды о звездных капитанах (сборник)

Он передал математику полоску газетной бумаги, на которой под точками и тире была выведена аккуратным почерком одна фраза: «Может ли человек мыслить?»
  
«МАШИНА СМЕЯЛАСЬ…»
 
 (Из дневника) 
… Сегодня ей исполнился год.
Я хорошо помню, как год назад мы сидели здесь, в этой комнате, и молча смотрели на серый корпус машины. В одиннадцать часов семнадцать минут я нажал пусковую клавишу, и машина начала работать.
Работать? Нет, это не то слово. Машина предназначалась для моделирования человеческих эмоций. Это не первый такой опыт с самоорганизующимися и саморазвивающимися машинами. Но мы основывались на новейших физиологических открытиях и очень тщательно внесли все коррективы, рекомендованные психологами.
Год назад я спросил своих ассистентов, как, по их мнению, окончится эксперимент.
— Она влюбится, — ответил Корнеев.
— Раз-зумеется, — медленно произнес Антрощенко. — Она влюбится в тебя. Как м-многие в институте.
Потом он добавил: — Очень грубая модель. Она будет похожа на к-крайне ограниченного человека. Скучного ч-человека.
— Ну, а вы? — спросил я Белова.
Он пожал плечами: — В таких экспериментах не бывает неудач. Если машина сумеет хорошо имитировать человеческие эмоции, мы дадим биологам интересный материал. Если же она… ну, если она не сработает, биологам придется кое в чем пересмотреть свои взгляды. Это тоже полезно.
Две недели машина работала превосходно, и мы получили ценнейшие данные. А затем произошла первая неожиданность: у машины вдруг появилось увлечение.
Она увлеклась… вулканами.
Это продолжалось десять дней. Машина изводила нас классификацией вулканов. Она упрямо печатала на ленте: Везузий, Кракатау, Килауэа, Сакурадзима… Ей нравились старинные описания извержений, особенно рассказ геолога Леопольда фон Буха об извержении Везувия в 1794 году. Она бесконечно повторяла этот рассказ: «В ночь на 12 июня произошло страшное землетрясение, повторившееся еще 15 июня в 11 часов ночи, с сильнейшим подземным ударом. Все небо вдруг озарилось красным пламенем…» Потом она забыла об этом. Абсолютно забыла. Она отключила блоки памяти, в которых хранились сведения о вулканах. Такую вещь человек не способен сделать.
Эксперимент вступил в фазу непредвиденного. Я сказал об этом ассистентам, и Белов ответил:
— Тем лучше. Новые факты ценнее новых гипотез. Гипотезы приходят и уходят, а факты остаются.
— Чушь! — сказал Антрощенко. — Факты сами по себе ничего не дают. Они как далекие з-звезды…
— Прошу не трогать звезды! — воскликнул Корнеев.
Я слушал их спор, а думал совсем о другом. В этот момент я уже знал, что будет дальше.
Очень скоро мое предвидение начало сбываться.
Вдруг выяснилось, что машина ненавидит созвездие Ориона и все звезды, входящие в каталог Лакайля с № 784 по № 1265. Почему созвездие Ориона? Почему именно эти звезды? Мы могли бы разобрать машину и найти объяснение. Но это значило прервать эксперимент. И мы предоставили машине полную свободу. Мы лишь подключали к блокам памяти новые элементы и наблюдали за поведением машины.
А оно было очень странным, это поведение. Машина, например, включила желтый свет, означавший плач, когда впервые узнала структурную формулу бензола. Машина никак не реагировала на формулу динатрисалициловой кислоты. Но упоминание о натриевой соли этой кислоты неожиданно привело ее в бешенство: желтый сигнал стал оранжевым, а потом лампа перегорела…
Музыка, вообще любая информация, связанная с искусством, оставляла машину бесстрастной. Но ее веселило, когда в тексте информации встречались существительные среднего рода из четырех букв. Мгновенно зажигался зеленый сигнал и начинал уныло дребезжать звонок: машина смеялась…
Она работала двадцать четыре часа в сутки. Вечером мы уходили из института, а электронный мозг машины продолжал перерабатывать информацию, менять настройку блоков логического управления. По утрам нас ожидали сюрпризы. Однажды машина начала сочинять стихи. Странные стихи: о драке «горизонтальных кошек» с «симметричным меридианом»…
Как-то я приехал в институт ночью. Машина стояла в темной комнате, На приборном щите светилась только небольшая фиолетовая лампа: это означало, что у машины хорошее настроение.
Я долго стоял в темноте. Было очень тихо. И вдруг машина рассмеялась. Да, она рассмеялась! Вспыхнул зеленый сигнал и тоскливо задребезжал звонок…
…Сейчас, когда я пишу эти строки, машина снова смеется. Я сижу в другой комнате, но дверь приоткрыта, и я слышу взвизгивание звонка. Машина смеется над квадратными уравнениями. Она ворошит свою огромную память, отыскивает тексты с квадратными уравнениями — и смеется.
Когда-то Клод Бернар сказал: «Не бойтесь противоречивых фактов — каждый из них зародыш открытия».
Но у нас слишком много противоречивых фактов. Иногда мне кажется, что мы просто-напросто создали несовершенную машину…
Или — все правильно? Вот моя мысль: Нельзя сравнивать машину с человеком. В нашем представлении роботы — это почти люди, наделенные либо машинной злостью, либо машинным сверхумом. Чепуха! Наивен вопрос, может ли машина мыслить. Надо одновременно ответить «нет» и «да», Нет — ибо мышление человека формируется, жизнью в обществе. Да — ибо машина все-таки может мыслить и чувствовать. Не как человек, а как некое другое существо. И это не лучше и не хуже, чем мышление человека, а просто — иначе. Машина может определить температуру воздуха в точностью до тысячных долей градуса, но она никогда не почувствует и не поймет, что такое ветер, ласкающий кожу. А человек никогда не почувствует, что такое изменение самоиндукции, никогда не ощутит процесса намагничивания. Человек и машина — разные.
Машина только тогда сможет мыслить, как человек, когда она будет иметь все то, что имеет человек: родину, семью, способность по-человечески чувствовать свет, звук, запах, вкус, тепло и холод…
Но тогда она перестанет быть машиной.
  
СКУЧНЫЙ КАПИТАН
 
Кравцов подарил мне пять шаровых молний.
Две из них сохранились у меня до сих пор Одна — размером с апельсин, излучающая мягкий сиреневый свет, — висит в прихожей. Я думаю, эта молния просуществует еще с полгода. У нее, как сказал бы Кравцов, очень милый и спокойный характер. Другая молния не больше грецкого ореха. Она лимонно-желтого цвета, но иногда становится красной и жужжит. Ее никак нельзя удержать на одном месте, она стремится проникнуть в самые неподходящие уголки. Однажды она оказалась в кармане моего плаща. Я обнаружил это только на улице. Теперь я держу эту молнию в цветочной вазе, прикрытой сверху двумя толстыми книгами. Из вазы ей уж не выбраться!
Впрочем, я зря заговорил о молниях. Рассказ о Кравцове надо начинать с его спасения.
Это было год назад, осенью. Аварийно-спасательное судно «Гром», на котором я служил старшиной водолазов, стояло на бакинском рейде. Сигнал бедствия мы приняли в полночь, в самый разгар шторма. Надо сказать, бакинская бухта словно нарочно предназначена для пережидания штормов. Представьте себе подкову, у открытого конца которой расположен двугривенный. Так вот, подкова — бакинская бухта, а двугривенный — остров Наргин. Вся ярость шторма разбивается об этот небольшой островок, лежащий у входа в бухту. Конечно, в шторм и по бухте ходят волны, но это уже на страшно.
Однако в ту ночь даже в бухте творилось нечто невообразимое. Ветер то и дело менял направление, налетал рывками, словно примеривался, как одолеть суденышко. Видимость была отвратительная. Над волнами носилась густая водяная пыль. Огни города, обычно яркие и ясные, заволокло дымкой. Над морем поднялось расплывчатое красноватое зловещее зарево.
Как я уже сказал, сигналы бедствия мы приняли в полночь. Капитан запросил аварийно-спасательное управление и — чтобы не терять времени — приказал сниматься c якоря. У команды сразу поднялось настроение.