В глубине Великого Кристалла. Том 2

— Поступило заявление от работника лагеря гражданина Фокина о вашем нападении на него с применением оружия...
Глядя Абову в переносицу, Валентин бесцветно произнес:
— Полагаю, он не только работник лагеря, но и ваш...
Следователь Абов не то чтобы изменился в лице, но как-то внутренне шевельнулся.
— С чего вы взяли?
— Как бы иначе он сумел так быстро просигналить?
— Элементарно, по телефону.
— Отключенному из-за грозы!
— Он позвонил с автомата на шоссе.
— Бегал туда под ливнем? Как спешил, бедняга!
— Он звонил на рассвете, когда дождь кончился!
— И вы сразу примчались!
— Во-первых, не так уж сразу. А во-вторых, речь об оружии все-таки...
— Будто вы не знаете, кто владелец оружия...
Абов смягчился и сказал неофициально:
— Да знаю, конечно, чего там... Иначе бы приехал с опергруппой.
— Имейте в виду, я сдам револьвер только по акту и при свидетелях. С письменным заявлением, как он ко мне попал.
Абов отозвался небрежно, словно думая о другом:
— А черт с ним, с револьвером, оставьте пока себе, если хотите. А потом можете утопить, все равно он нигде не зарегистрирован.
— Что значит “оставьте пока”?
— Ну... пока вы здесь.
— Договаривайте уж, — нервно бросил Валентин.
— Видите ли... — начал Абов, постукивая подошвой.
“Сейчас он повторит: “Видите ли, Валентин Валерьевич...””
— Видите ли, Валентин Валерьевич... У нас есть к вам просьба.
— У группы уголовного сектора? — осведомился Валентин.
— Ну... да.
Лениво и со слегка наигранной досадой Валентин сказал:
— Не валяйте же дурака... Семен Семенович. Неужели я не отличу сотрудника Ведомства от чиновника уголовного сектора.
В Абове словно лопнули какие-то ниточки. Он повозился, сел удобнее.
— Ну и ладушки. Тогда сразу к делу. Хорошо?
— А вот не знаю. — Валентин ощутил напряжение и знакомую по старым временам противную зависимость. — Не знаю, хорошо ли. Я давно уже деликатно, но решительно проинформировал вашу службу, что никаких дел с Ведомством больше иметь не хочу.
— А что так? — вроде бы по-настоящему обиделся и растерялся Абов.
— Те, кому надо, знают, “что”, — усмехнулся Валентин.
— Я не знаю... Мне, наоборот, рекомендовали вас как... — Он замялся.
— Как стукача со стажем и опытом? — спросил Валентин, ясным взглядом изучая лицо Абова.
Тот отвел глаза, пальцами забарабанил по колену.
— Право же... Зачем вы так? И себя, и нас...
— А я не себя. Только вас. Ваш ведомственный, извините, примитивизм в подходе к людям. Он, видимо, неискореним, хотя, казалось бы, и работники есть у вас вполне интеллигентные, и опыт колоссальный... Просто феномен какой-то...
— Ну... допустим, — покладисто сказал Абов, хотя и поморщился. — А к вам-то какое это имеет отношение? Тем более, что у нас нет термина “стукач”, а есть вполне уважительное “необъявленный сотрудник”...
— И всех “необъявленных” вы меряете одним аршином...
— Я понял: вы чем-то обижены...
— На Ведомство? — сказал Валентин.
Абов повозился опять. Спросил понимающе:
— Тогда... на себя?
— Господи, ну почему я должен перед вами исповедоваться?
— Да ничего вы не должны... Но мне-то что делать? — Абов был огорчен, видимо, по-настоящему. — Что я должен ответить шефу? В отделе мне ни словечка не сказали, что вы...
— Завязал, — подсказал Валентин.
— Ну да, черт возьми! Меня же спросят, почему вернулся несолоно хлебавши. Дело-то намечается серьезное...
“Думает, сейчас заинтересуюсь: что за дело?”
— Сочувствую, — сказал Валентин. — И догадываюсь, что последует дальше: “Раз вы, гражданин Свирский, отказываетесь от контактов, мы, к сожалению, не сможем воспрепятствовать уголовному сектору раскрутить дело с револьвером, как им захочется. А они, сами знаете, не всегда объективны...”
— Да бросьте, — вздохнул Абов. — Несмотря на всю свою, как вы говорите, примитивность, не такие уж мы идиоты... А что, Свирский — это ваш псевдоним?
— Будто вы не знаете!
— Я же недавно в этой группе... И там, честно говоря, такой кавардак в связи с последними событиями...
— Известная доля доверительности — один из методов достижения нужного уровня коммуникабельности с вербуемым субъектом, — усмехнулся Валентин. — Но я-то не новичок...
— Мне сейчас не до “методов”, — досадливо отозвался Абов. — Думаю, как быть... Без ножа режете... Ну, хоть коротко объясните, что произошло? Чтобы на меня меньше шишек... И в конце концов, мне это интересно как профессионалу: почему человек уходит от нас?
— Ладно! — резко сказал Валентин. И толкнулся спиной от стены (Абов чуть вздрогнул). — Только выньте и отключите машинку.
— Вы... собственно, что имеете в виду? Пистолет? У меня нет, честное слово...
— Я имею в виду звукозапись, — снисходительно сказал Валентин.
— А, это... — Абов послушно полез за пазуху, достал плоский, как блокнот, диктофон, положил на кровать рядом с Валентином. — Он на “стопе”, убедитесь сами.
— Благодарю... — Валентину опять расхотелось говорить. И он произнес почти через силу:
— Главная ваша ошибка, что слишком большой расчет вы делаете на страх. Даже при научной разработке “индекса вербуемости необъявленных агентов” фактору страха вы отводите основную роль: чем больше человек вами напуган, тем скорее он согласится стать... сотрудником...
Абов помигал, но сказал терпеливо:
— Разве это так? Не уверен... И к вам-то, полагаю, это в любом случае не относится...
  
2
 
Но это относилось к Валентину. Именно “фактор страха”. С боязнью и ощущением казенной зависимости шел он восемь лет назад в муниципальную комиссию воинского резерва, когда его вызвали по телефону. И не зря боялся. В комиссии сказали то, чего он опасался больше всего: Валентин Волынов, как подпоручик запаса, в силу государственной необходимости призывается на строевую службу на три года.
До сих пор тошно вспоминать, как суетливо и чересчур горячо начал он доказывать, что это нелепо и бессмысленно. Как пожимал плечами и с напускной независимостью даже хихикал над абсурдностью такого решения. Штатский человек, художник, зачем он нужен армии? Конечно, почетная обязанность, он понимает, но есть же и здравый смысл. Все его военное образование — формальный курс в архитектурном институте, который в течение трех месяцев вели отставные полковники времен Второй мировой... Если бы сейчас, не дай Бог, война — другое дело. А в мирное время каждый должен быть на своем месте! У него творческие планы, издательские договоры, фильм... В конце концов, семейные условия! На его иждивении парализованная тетя...
Молоденький военный чиновник с погонами инженер-поручика и гладкой уставной прической перекладывал на столе бумаги. Потом сказал, оглянувшись на портрет Верного Продолжателя:
— У всех или тетя, или жена, или... еще кто-то. А как быть с пользой отечеству?
Такие были времена. Сейчас Валентин сказал бы этому писарю, что пользу отечеству, которому давно уже никто не грозит, он, Волынов, и зажравшиеся генералы понимают по-разному. А тогда сумел только с жалким апломбом возразить, что художник полезнее для отечества в своей роли творческой личности.
— Отечеству виднее, — с зевком сказал инженер-поручик. — Впрочем, решение насчет вас, кажется, еще не окончательно. С вами хотят побеседовать... там... — Он кивнул на внутреннюю дверь. — Пройдите...
Там, в комнате с голыми стенами, с пустым конторским столом и тремя стульями, сидели двое. С неуловимой одинаковостью лиц, хотя и совершенно не похожие. Один — пожилой, с бульдожистой умной мордой, второй — тощий, ушастый, ровесник Валентина. С клоунским изломом бровей над очками. Характерная физиономия. “С этакой запоминающейся рожей — и работать в такой конторе”, — первое, что подумал Валентин.
Его вежливо попросили сесть. Бульдожистый дядька излишне старательно пощупал бедного Валентина Волынова глазами.