Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак

Летчица-пилотка очень плавно, неспешно взлетела, и даже невооруженным глазом было видно, как ей неохота меня обслуживать. А Егиазаров ловко выщелкнул из пачки сигарету и протянул мне.
— Закуривай, присядь и успокойся…
— Да я как-то не знаю, курить в палате…
— Да ты что! Кури спокойно! Здесь все схвачено, все довольны… Слушай, а ты работаешь сдельно или на твердой ставке?
— Я? На ставке. А что?
— Да просто любопытно. Работа ведь собачья. Наверное, целый день на бегу? Как волк, ногами кормишься?
Я засмеялся.
— Выходит, что так. Ну, еще маленько головой думать приходится…
Тут Егиазаров просто за живот схватился, все блоки и подвески замотались.
— Во дает! Головой думать!.. А о чем тебе думать? За тебя господь бог думает: кого подкинет, с тем и возись… И сколько же тебе монет отслюнивают?
— Да ничего, вроде хватает…
— Молодец, хвалю! Больше всего ненавижу, когда скулить начинают, жаловаться. Да ты не дрожи, я в долгу не останусь, подкину детишкам на молочишко…
Надо прямо сказать, что за годы моей следовательской работы мне не один раз подсовывали взятку, но, честное слово, мне впервые предлагал вспомоществование потерпевший и в таких драматически анекдотических обстоятельствах. У меня на миг даже мелькнула мысль, что Егиазаров или пьяный, или от перенесенных физических страданий сошел маленько с ума.
Лицо у Егиазарова было красивое, но какое-то маленькое. Природа наверняка не создает такие лица походя. Все черты были абсолютно правильными, подвижными, но удивительно мелкими. Безусловно, приступая к ответственному акту сотворения личности Сурика Егиазарова, природа сделала для верности предварительный очень тщательный, масштабно уменьшенный эскиз с филигранной проработкой деталей. Но, как часто случается в нашей жизни, текучка и бытовщина, пустяковые хлопоты отвлекли Созидающую Силу от главного дела, а потом и времени осталось в обрез — пришлось природе выкинуть в конце квартала в мир огромного прекрасного молодца с миниатюрным личиком брюнетистого херувима.
Между тем распахнулась дверь и приземлилась наша прекрасная воздухоплавательница с охапкой кульков, свалила их на столик и достала из шкафа бутылку виски «Джонни Уокер».
Егиазаров спросил требовательно:
— Ты сегодня в прокуратуре был?
— Да, почти полдня провел, — робко ответил я.
— Бумаги взял?
— А у меня все дело с собой.
— Да-а? Ну, ты, оказывается, шустрик! А как же это тебе все дело дали? — бесконечно удивился Егиазаров.
— Прокурор санкционировал, а следователь Верещагин передал его мне.
— А-а, это тот чернявый, быстрый такой! Он здесь был у меня, показания снимал! Ну, фиг с ним! А как же тебе все дело дали?
— А что же, по частям, что ли?
— Ну, не знаю, я думал, что просто справку выпишут, и большой привет. В общем, это меня не колышет! Маринка, сделай «гармошку» потише… Значит, ты давай закуси, выпей стаканчик-другой, больше не алкай, а то все перепутаешь. И садись пиши, то там надо…
Во мне медленно росло, зрело, кустилось веселое садистское удовольствие от предчувствия близкого кризиса явного недоразумения: веселый разбитной нахал принимал меня за кого-то другого.
— А что надо писать? — спросил я покорно.
— Откуда я знаю, чего там вы пишете в таких случаях. Тебе самому надо знать, сынок, это же ты получаешь твердую ставку… Ну которой тебе хватает! Ха-ха-ха! Слышь, Маринка, ему хватает!
— Так это и видать, что ему хватает, — усмехнулась она равнодушно с заоблачных высот своей военно-воздушной форменки, и связывала ее с землей лишь длинная вьющаяся оранжевая лента, которую она ножичком аккуратно срезала с апельсина сплошной полосой.
— А? Дед, какая девулька? Скажи? Первый класс — «хай-фай»! Так что ты пишешь в таких случаях?
Я встал, прошелся по палате и постным голосом сообщил:
— Обычно в таких случаях пишу: «Я, старший следователь прокуратуры, допросил в качестве потерпевшего гражданина Егиазарова Сурена Хачиковича…» И так далее и тому подобное…
Издевательски грохотала в наступившем безмолвии японская стереофоническая «гармошка». Девочка «хай-фай» Марина замерла на подлете, ножик дернулся в руке, отхватил край яркой ленты, и кожура шлепнулась на пол. У Егиазарова отпала нижняя челюсть так, что можно было рассмотреть гланды, и он со своим детским лицом сразу стал похож на мальчика, говорящего доктору «а-а-а-а».
— Кто следователь? Ты? — медленно, с безмерным удивлением спросил он.
— Я. Что, не похож?
— Елки-палки! — на его беззаботном лице херувима-проходимца, как на дисплее, проплыли поочередно формулы удивления, досады, смущения, раздражения и снова озорства. — Я ведь вас принял за агента Госстраха! Сегодня обещал прийти, оформить страховку за увечье. Я ведь будто предчувствовал, что этот кретин меня изломает, и летом застраховался на пять тысяч! Кстати, а вы не страхуете свою жизнь?
— Нет, как-то в голову не приходило…
— И очень зря! Прекрасное дело! А при вашей профессии особенно! Хоть тысячи на две-три. Обязательно! — стал горячо убеждать меня Егиазаров.
— Я не оцениваю свою жизнь так высоко… — мне очень понравилось, что себя Егиазаров ценит, по крайней мере, вдвое дороже меня. — Собственно, я вот зачем приехал: мне надо познакомиться со свидетелями и точнее представить некоторые обстоятельства. Тогда можно будет приступать к составлению обвинительного заключения.
— Да я рад помочь, чем смогу — оживился Егиазаров. — А вы действительно не хотите выпить рюмочку? Вам на службе нельзя, наверное?..
— Нельзя и неохота… Кроме того, выпью я тут с вами на брудершафт, подружимся на всю оставшуюся жизнь, как же тогда быть с моей объективностью в расследовании? Окажется ваш враг Степанов во всем и навсегда виноват…
— Во-первых, я вам точно скажу: дружба объективности не помеха! Вы уж мне поверьте, наверняка знаю. А во-вторых, не чувствую я в Степанове врага. Прошла у меня злость. Только Васю очень жалко, ни за что погиб человек. Безобидный, как муха…
Поднятый над всем земным хирургической кроватью и своим великодушием, Егиазаров посмотрел вокруг затуманившимся философическим взглядом.
— Была бы моя воля, — проникновенно сказал он, — не держал бы я Степанова в тюрьме. Не верю я, что в тюрьме можно сделать человека лучше, перевоспитать его скорее…
— А что бы вы сделали со Степановым на моем месте? — серьезно поинтересовался я.
— Отпустил бы его! Иди, жлобяра, к людям, глянь на сирот, матери несчастной Васиной посмотри в глаза и убивайся, скотина, до конца своих дней! Мучься, собака, думай все время, как ты можешь этим несчастным горе загладить, какое им сотворил! Вот как я думаю! Маринка, правильно я говорю?
— Ты всегда, Сурик, правильно говоришь! — проворковала синяя пышногрудая авиаторша. — Ты очень умный и справедливый! Я и девочкам своим всегда объясняю: как Сурик сказал, так и надо поступать, он все понимает…
От охватившего ее волнения всколыхнулись нашивки и эрфорсовская эмблема на грудях — могучих крыльях покорительницы заоблачных вершин и сердечных глубин.
А мне взгрустнулось немного от патетически высокого человеколюбия Егиазарова. Я ведь совсем недавно почти то же самое излагал Степанову, и если он мои слова воспринимал, как я пламенные тирады Сурика, то вряд ли я подвинул его к моральному очищению и искреннему раскаянию. Одни и те же слова. Что же наполняет их содержанием или оставляет пустым колебанием воздуха?
Наши поступки?
Не знаю. Наверное. Но как сделать, чтобы Степанов поверил мне?..
— Мне приятно ваше высокогуманное отношение к людям, — сказал я со вздохом Егиазарову, — но удовлетворить ваше ходатайство об освобождении Степанова не могу. Закон возражает. Есть такой народный обычай, можно сказать, древняя традиция как бы всеобщий предрассудок: убийц полагается держать в тюрьме…
— И никакой это не предрассудок! — возникла на подскоке прекрасная планеристка. — Это ты, Сурик, никому зла не помнишь, а я бы их сразу на месте расстреливала! Бандиты проклятые, хулиганье! Приличным людям проходу нет! Когда вы им банок начали кидать, я прямо на седьмом небе была…