Расстрелять!

У-тю-тю, маленький, ну чего ж ты так орешь, а?
– …и зачётный лист… сегодня же! У помощника! Лично мне будете все сдавать! Вот так… да… а вы думали… Жить начнем по новой! Никуда вы не переведетесь! Сгниете здесь! Вместе сгнием! А вот когда вы приползете… вот тогда…
Ну, какие дикие у нас мечты.
– Да, да, да! Вот тогда посмотрим! ВОН ОТСЮДА-А!
Ох и пасть! Пропасть. Ну и пасть, чтоб им пропасть. Медленно по трапу – «рожденный ползать, летать не может». А как хотелось. Бабочкой. Махаоном. И по полю. До горизонта. Небо синее. Далеко-далеко. Головенка безмозглая. Ни черта там нет. Совсем ничего. А иначе как бы мы сюда попали, целоваться в клюз… Теперь – увы нам…
  
Лошадь
 
– Почему зад зашит?!
Я обернулся и увидел нашего коменданта. Он смотрел на меня.
– Почему у вас зашит зад?!
А-а… это он про шинель. Шинель у меня новая, а складку на спине я ещё не распорол. Это он про складку.
– Разорвите себе зад, или я вам его разорву!!!
– Есть… разорвать себе зад…
Все коменданты отлиты из одной формы. Рожа в рожу. Одинаковы. Не искажены глубокой внутренней жизнью. Сицилийские братья. А наш уж точно – головной образец. В поселке его не любят даже собаки, а воины-строители, самые примитивные из приматов, те ненавидят его и днем и ночью; то лом ему вварят вместо батареи, то паркет унесут. Позвонят комендантской жене и скажут:
– Комендант прислал нас паркет перестелить, – (наш комендант большой любитель дешевой рабочей силы). – Соберут паркет в мешок, и привет!
А однажды они привели ему на четвёртый этаж голодную лошадь. Обернули ей тряпками копыта и притащили. Привязали её ноздрями за ручку двери, позвонили и слиняли.
Четыре утра. Комендант в трусах до колена, спросонья:
– Кто?
Лошадь за дверью.
– Уф!
– Что? – комендант посмотрел в глазок.
Кто-то стоит. Рыжий. Щелкнул замок, комендант потянул дверь, и лошадь, удивляя запятившегося коменданта, вошла в прихожую, заполнив её всю. Вплотную. Справа – вешалка, слева – полка.
– Брысь! – сказал ей комендант. – Эй, кыш.
– Уф! – сказала лошадь и, обратив внимание влево, съела японский календарь.
– Ах ты, зараза с кишками! – сказал шепотом комендант, чтоб не разбудить домашних.
Дверь открыта, лошадь стоит, по ногам дует. Он отвязал её от двери и стал выталкивать, но она приседала, мотала головой и ни в какую не хотела покидать прихожей.
– Ах ты, дрянь! Дрянь! – комендант встал на четвереньки. – Лярва караванная! – И прополз у лошади между копытами на ту сторону. Там он встал и закрыл дверь. Пока придумаешь, что с ней делать, ангину схватишь.
– Скотина! – сказал комендант, ничего не придумав, лошади в зад и ткнул в него обеими руками.
Лошадь легко двинулась в комнату, снабдив коменданта запасом свежего навоза. Комендант, резво замелькав, обежал эту кучу и поскакал за ней, за лошадью, держась у стремени, пытаясь с ходу развернуть её в комнате на выход.
Лошадь по дороге, потянувшись до горшка с традесканцией, лихо – вжик! – её мотанула. И приземлился горшочек коменданту на темечко. Вселенная разлетелась, блеснув!
От грохота проснулась жена. Жена зажгла бра.
– Коля… чего там?
Комендант Коля, сидя на полу, пытался собрать по осколкам череп и впечатления от всей своей жизни.
– Господи, опять чего-то уронил, – прошипела жена и задремала с досады.
Лошадь одним вдохом выпила аквариум, заскользила по паркету передними копытами и въехала в спальню.
Почувствовав над собой нависшее дыхание, жена Коли открыла глаза. Не знаю, как в четыре утра выглядит морда лошади, – с ноздрями, с губами, с зубами, – дожевывающая аквариумных рыбок. Впечатляет, наверное, когда над тобой нависает, а ты ещё спишь и думаешь, что все это дышит мерзавец Коля. Открываешь глаза и видишь… зубы – клац! клац! – жуть вампирная.
Долгий крик из спальни возвестил об этом поселку.
Лошадь вытаскивали всем населением.
Уходя, она лягнула сервант.
  
Кубрик
 
Кубрик. 14.00. Воскресенье после праздника. Воздух голубой, табачный.
Старпом с утра услал всех на корабль, не сказав, чем же заниматься после обеда. Стиль работы – раздать работу и слинять.
Помощник командира не может после обеда распустить офицеров по домам вот так сразу и поэтому строит личный состав.
– В две шеренги по подразделениям становись! Равняйсь! Смирно! Вольно! Командирам подразделений сделать объявления! Строй зашелестел.
– Разойтись по тумбочкам! – вспоминает помощник. – Бумага, застеленная в тумбочки, уже грязная, бирок нет, чёрт-те что, вопрос вечный, как мир! Командиры подразделений! По готовности предъявлять тумбочки лично мне.
Разошлись по тумбочкам. Из рундучной хрипящий в наклоне голос:
– Это чьи ботинки? В последний раз спрашиваю!
По коридору:
– Савелич! Савелич! Савелич! Где эта падла?
Савелич – матрос. Его вечно теряют и вечно ищут.
Штурман. Высокий, крупный, рыжий. Садится и берет гитару, мурлычет: «Н-о-чь ко-рот-ка…». Красивый баритон. К нему подлетает помощник:
– Валерий Васильевич! Вы готовы предъявить свои тумбочки?
Штурман смотрит в точку и говорит только после того, как выдержана «годковская пауза» – пауза человека, прослужившего на восемь лет больше помощника:
– Люди работают… Доклада не поступало.
Помощник отлетает. Штурман задумчиво изрекает:
– Рас-пус-ти-те пол-ки! Люди ус-та-ли!
Он читал когда-то «Живые и мертвые», и ему кажется, что это оттуда.
Офицеры с поминальными лицами собрались в ленкомнате. Некоторые от скуки читают газеты.
– Весь день продавил воображаемых мух. Нарисую в воображении и давлю. Здорово.
– Вы не знаете, когда это кончится?
– Никогда.
– Военнослужащий выбирает себе одно неприличное слово и постоянно с ним ходит.
– Что вы все время читаете, коллега?
– «Идиота».
– Настольная книжка офицера. Не занимайтесь ерундой, товарищ офицер, займитесь делом!
– Если офицер слоняется, значит, он работает; сел почитать – занимается ерундой.
– А вот я уже падежей не помню.
– Поздравляю вас.
– Нет, серьезно… винительный… родительный…
– Ну, серпентарий! Пива бы…
– Вы ещё сегодня дышите вчерашними консервированными кишками.
– Праздник… нельзя…
– Когда же я переведусь отсюда, господи. Как я буду хохотать.
Влетает помощник.
– А здесь что за отсидка? Все встать и к тумбочкам! Командиры подразделений – в рундучную!
– Бедная рундучная…
Все поднимаются и идут к выходу. Передний в спину помощнику:
– Владимир Федорович! Когда вы говорите так сильно, у меня нарушается равновесие мозга, – оборачивается назад. – Товарищ Попов! Вы готовы предъявить Владимиру Федоровичу себя и тумбочку? Не надо делать акающее движение глазами.
– Не трогай человека, у человека, может, овуляция… наступает.
– Вперёд! Лопаты не должны простаивать!
Последний выходящий – в затылок предпоследнему тоном римского трибуна:
– Обратите внимание! Мирные флотские будни! Тумбочки! Последняя предъядерная картина. С первым же ядерным взрывом все это улетит далеко-далеко… вместе с койками… захватив с собой наш любимый личный состав…
Ленкомната пустеет. В рундучной скорбные командиры подразделений. Все сгрудились среди гор флотских брюк, сброшенных на пол. Над брюками помощник.
– Где бирки?! Говорят, формы одежды у них нет! На вешалках ни одной бирки! Чёрт знает что!
– На-ча-ть-боль-шу-ю-при-бор-ку!
– Разойтись по объектам! Где ваш объект? Что вы здесь стоите?
Из-под коек выметаются остатки праздника – кожура мандаринов, окурки…
Я закрылся в ленкомнате. Дверь тут же открывается.
– Ты чего здесь?
Только закроешь дверь, её сразу же откроют, чтоб посмотреть, отчего это её закрыли.
Воскресенье затихает вместе с приборкой.
Через открытую дверь ленкомнаты видна рундучная. Я пишу рассказ.